действии!» — люди смеялись и шли прочь.
Вальтер весь дрожал от негодования. Ему хотелось побежать за ними, встряхнуть их, накричать на них. Своим равнодушием эти глупцы развязывают руки головорезам. Совершают преступление по отношению к самим себе и будущему своего народа. Сколько еще есть таких, несмотря на все, что пережито. Они ничего не хотят видеть дальше своего носа. У них нет ни малейшего представления о политических взаимосвязях. У них нет никаких идеалов, даже собственного мнения нет. Каким еще ударам нужно обрушиться на них, чтобы они взялись за ум?!
Вальтер был в отчаянье.
Вечером картина резко изменилась. Несмотря на запрещение демонстраций, рабочие верфей, после конца рабочего дня. Вышли на улицу и сплоченными рядами двинулись из порта через весь город к загебильским залам для собраний.
Вальтер стоял у Миллернских ворот и смотрел на поднимавшиеся из порта колонны демонстрантов. Шло несколько тысяч рабочих, и мерный гулкий шаг их далеко разносился. Они шли в грозном молчании. На лицах, еще закопченных после трудового дня, горели ненависть и возмущение. Со сжатыми кулаками, все так же безмолвно они пересекли широкую оживленную улицу, и полицейские, отошедшие в сторону, не посмели вторгнуться в их ряды. Неудержимо и безостановочно шли темные, безмолвные колонны. По обе стороны улицу запрудили остановившиеся автомобили, трамваи, пешеходы; людской поток двигался через Сан-Паули к центру города.
— Вот он, Теди! — крикнул чей-то голос. — Впереди, в первом ряду!
И Вальтер увидел его, Эрнста Тельмана, судостроительного рабочего и председателя гамбургского городского комитета Коммунистической партии Германии, члена гамбургского бюргершафта. Твердо и энергично ступал он во главе многотысячных рабочих колонн, устремив взгляд вперед.
Рабочая молодежь верфей — клепальщики, ученики из механических и корабельных цехов — несла огненно-красное знамя.
Вальтер слышал, как стоящая позади него женщина сказала:
— Крепкие парни! От работы, верно, у них сила такая!
Мужской голос ей ответил:
— Само собой! Такую работу только сильные и могут делать! А глаза у всех какие! Не миновать драки! Лучше пойдем отсюда!
И верно: эта демонстрация была недвусмысленным предупреждением — молодые корабельщики с вызовом смотрели в гладкие белые лица прохожих, стоявших на тротуарах.
«Правы ли они? — спрашивал себя Вальтер. — Разве среди тех, кто смотрит на идущих демонстрантов, нет людей, сердца которых бьются в унисон с сердцами этих рабочих? Вот так же, как мое сердце?»
Судостроительные рабочие шли по улицам города, и на их суровых лицах отнюдь не чувствовалось желания привлечь население на свою сторону во имя борьбы за правое дело. Нет, они, казалось, ненавидят всех тех, кто не примкнул к их колоннам, и хотят внушить им страх.
В это лето 1923 года Вальтера арестовали. Полиция пришла за ним рано утром. В ратуше Вальтеру объявили, что его обвиняют в подрывной работе среди служащих полиции и до суда, из опасения затемнить дело, он будет заключен в подследственную тюрьму.
В тюремной карете он был перевезен в подследственную тюрьму на Тотеналлее.
Часть четвертая
КОНЕЦ ПЕСНИ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
I
— Центральная! Принимай арестованного!
И, обращаясь к арестованному:
— Ступайте прямо к стеклянной галерее.
Вальтер Брентен идет по вытянутому в длину зданию тюрьмы. Надзиратель, стоящий у внутренней двери, смотрит ему вслед, поигрывая большим ключом.
— Двигайся, сделай милость, поживей!
Вальтер оглядывается вокруг, и ему кажется, что он внутри большого океанского парохода. Четыре этажа слева и справа, лестницы, коридоры, камера за камерой. Можно вообразить, что это каюты. Надзиратели в мундирах стоят и смотрят вниз через перила — а не стюарды ли это? Кругом чистота. Линолеум блестит, замки и ручки на дверях сверкают. Кальфакторы — уборщики из числа заключенных — с щетками и тряпками в руках неслышно двигаются по коридорам.
Но едва Вальтер переступил порог стеклянной галереи, как иллюзия гигантского корабля рухнула. Тут тюрьма напоминала огромного паука. В разные стороны расходились четыре длинные крыла здания, удручающе похожие одно на другое. Вероятно, сами надзиратели путались бы, не будь каждый корпус обозначен большой литерой — точно название улицы.
— Номер?
— Триста десять.
— Ждите! Друг с другом не разговаривать!
Дежурный надзиратель исчезает.
— Срок дан? — спрашивает молодой заключенный с мальчишеским лицом, единственный, кто вместе с Вальтером стоит у входа в Центральную.
— Нет. Предварительное.
Вальтер почти уже постиг искусство шептать, не двигая губами. Он уже знает также, что надо при этом пустым взглядом смотреть куда-то в сторону. Если дежурный надзиратель отошел, то за тобой смотрят надзиратели с верхних этажей, из всех застекленных корпусов одновременно. Центральная обозрима отовсюду.
— Я легко отделался, — шепчет сосед Вальтера, равнодушно глядя вверх.
— Да? Оправдан?
— Так уж и оправдан!.. Пять лет тюремного заключения! Думал, восьмерку получу!
Пять лет! Вальтер, в нарушение тюремных законов, с ужасом смотрит на своего соседа. Пять лет!
— И это ты называешь «легко отделался»?
— Еще бы! Чертовски повезло!
— Что… что ты натворил?
— Натворил? Вот умора! — Вальтер ловит на себе насмешливый взгляд. — Невинный младенец… — Иронически усмехаясь, парень говорит: — В кино, когда погасили свет, я наступил одной бабусе на ногу!
С документами арестованных в руке подходит дежурный надзиратель и рявкает:
— Ну, вы, хватит дурака валять!
Широко расставив ноги и повернувшись к корпусу «Д», он кричит:
— «Дэ»! Отделение семь! Принимай заключенного!
— Тысяча семьсот сорок, ступайте!
— Будь здоров! — Сосед Вальтера кивает ему и уходит.
— «Вэ»! Отделение пятнадцать! Принимай заключенного!
Не дожидаясь команды, Вальтер идет к корпусу «В» и поднимается по железной лестнице.
В каждом отделении ряд дверей. А за каждой дверью человек, заключенный… Сколько страданий, сколько мук человеческих видели эти стены! Сколько трагедий разыгралось в этих холодных камерах, за непроницаемыми дверьми…
На лестнице, ведущей к отделению пятнадцать, дожидается надзиратель Хартвиг. Этот член социал-демократической партии вот уже тридцать лет служит тюремщиком в подследственной тюрьме. В первый же день он гордо заявил Вальтеру, что у него здесь сиживали виднейшие партийные товарищи и всегда бывали очень довольны… Много лет назад, рассказывал он, среди его заключенных находился теперешний бургомистр Штольтен. «Надзиратель, — спросил как-то Штольтен, — вы ведь социал-демократ, не так ли?» И когда Хартвиг, смеясь, ответил утвердительно, Штольтен сказал: «Вот и отлично, значит, мы можем говорить друг другу «ты». По словам Хартвига, Штольтен тоже неплохо чувствовал себя здесь.
Неплохо себя чувствовал?.. Был очень доволен?.. Вальтер едва подавил бешенство, охватившее его, когда за ним захлопнулась дверь. Скрипучий поворот ключа… Он заперт… Заперт, как скот! Даже на засов!
Первый день был самым тяжелым.
Он осмотрелся
