тридцать, а однажды почти сорок штук принесла. Мыслимое ли дело, чтобы один человек столько понаписал! Ну, пять, ну, десять, если это мелочишка какая, брошки там, — а больше тридцати! Только Голиков это мог.
И какие все вещи-то!
По инициативе Горького издательство «Академия» предложило Голикову иллюстрировать «Слово о полку Игореве». А палешане книжной графикой прежде никогда не занимались, понятия о ней не имели. Он опять — первый, да сразу за такое диво, как «Слово».
Более двух лет отдал этой работе. Жил в Москве, ходил по музеям, рылся в Ленинке в древних рукописях, много раз слушал «Князя Игоря» в Большом театре. И по характеру сделал, несомненно, самые близкие к бессмертной поэме иллюстрации. В сцене «Затмение», например, у него словно вся Русь движется на врага, полки идут друг за другом волнами, которым нет конца, и все залито настороженным, пугающим желто-зеленоватым холодным светом, от которого становится очень тревожно.
А «Плач Ярославны» у него на первый взгляд как будто какой-то рисунок из древней рукописи, похожий на богатый ковер из огромных и нежных чудо-цветов, которые оплели сверху донизу заломившую руки Ярославну, вторя ее движениям и цветом ее тоске, ее безысходному порыву туда, за далекую синюю реку. «Полечу, — рече, — зегзицею (кукушкою) по Дунаеви, омочу бебрян рукав в Каяле реце, утру князю кровавые его раны на жестоцем (могучем) теле».
Но вглядишься — и никакого ковра перед тобой уже нет. А есть Путивль — он вплетен в эти цветы. Есть рухнувший князь, и она, Ярославна, склонилась над ним в этих же цветах. Есть скачущие полки. Есть ладья в кипящих волнах. И снова она — то молящая солнце не жечь жестокими лучами княжье войско и не сушить тетивы на его луках, то спрашивающая ветер, за что тот так озлобился на Русь и помогает одним половцам. Дивными цветами Голиков только соединил все эти сцены между собой, наполнил их движением, нежностью, томительной тоской.
Иван Иванович и весь текст «Слова» написал от руки старинной русской вязью.
Всю эту уникальную большую книгу в подлинной лаковой черной обложке с раззолоченными клеймами-миниатюрами на ней сделал равной бессмертной поэме.
Алексей Максимович, увидевший ее, назвал Голикова гениальным художником.
Выдающиеся произведения были у очень многих палешан: у Н. Зиновьева, у П. Баженова, Д. Буторина, A. Дыдыкина, А. Котухина, Д. Каурцева, Б. Ермолаева, Т. Зубковой, А. Котухиной, Н. Голикова, В. Ходова, B. Морокина, Б. Кочупалова, Р. Смирновой, И. Ливановой — всех не перечислишь. Ибо за семь с лишним десятилетий существования нового Палеха там создано несметное число миниатюрных, и не только миниатюрных картин, наверное, сотни тысяч. Художников ведь тоже здесь сотни, и ныне трудится уже третье поколение нового Палеха. Картины их были обо всем на свете: о сотворении мира, о революции, о гражданской и Отечественной войнах, исторические, жанровые о своем времени и о деревне, но главные, основные сюжеты тут во все времена все-таки сказочные, былинные, песенные, литературные. Потому что декоративно-пластический язык нового Палеха сам по себе необычайно сказочен, наряден, богат и затейлив и все, как говорил Маркичев, делает таким же, превращая не только миниатюры, но и любую палехскую вещь в подлинную драгоценность. Глубинное свечение прозрачных красок, наложенных плавями и приплесками одна на другую, драгоценно — как драгоценные камни ведь играют, — и полированное золото оживок и богатейших орнаментов играет — тут его всегда полируют волчьими зубами.
Одним словом, новый Палех — это совершенно особый новый художественный мир, новое направление в изобразительном искусстве, рожденное великой русской иконописью.
Однако большевистская публика и в этот мир пыталась всунуться. Как раз когда шло основное становление, в начале тридцатых годов. Наехал в Палех как-то некий вальяжный Виннер в габардиновом полуфренче. Сказал, что из Комакадемии — была такая. С неделю жил, ходил от художника к художнику, наблюдал, обо всем расспрашивал, ушицу вместе с ними ел из здешних жирных карасиков, водочкой сельповской не брезговал и укатил вроде бы всем довольный, а кое с кем вроде бы даже и подружился.
А через некоторое время в центральных журналах появились статьи, в которых он называл новое палехское искусство поповско-кулацким, совершенно чуждым пролетариату, а посему, мол, палешане даже и в попутчики ему не годятся. И, кроме того, зарабатывают для сельских кустарей (называл только так — не художниками) слишком много, некоторые до ста пятидесяти рублей в месяц. (Тогда как кожевенники в деревнях зарабатывали рублей сто.) А коль это искусство поповско-кулацкое, значит, они прямые подпевалы и выразители враждебных пролетариату классов. Ни много, ни мало! И грозно требовал: немедленно их под корень! Уничтожить и запретить навсегда! Не мешкая!
Только прямое заступничество Горького из-за границы выручило тогда палешан.
Горький очень ценил то, что они совершили и делали, и помогал им не раз и здорово не только прямым заступничеством. Организовывал им большие заказы, подарил отличную целую библиотеку, издавал о них книги, привлекал к работе над книжной иллюстрацией.
И вообще, если бы не подлинная и всемерная поддержка Советской власти и крупнейших государственных деятелей, новый Палех, вероятнее всего, так бы и не состоялся, не рос бы, не процветал, не прославился бы на весь мир как совершенно уникальное художественное явление и не превратился бы в центр целого гнезда лаковой миниатюры, в которое следом вошли еще Холуй и Мстёра. И великолепного, единственного в своем роде училища там не было бы, выпустившего сотни и сотни талантливейших мастеров. Свой Герой Социалистического Труда там тоже был — Николай Михайлович Зиновьев, один из патриархов нового Палеха, художник-философ даже в своих работах, создававший еще с Голиковым первую артель, оставивший бесценную книгу-учебник их искусства. Он прожил более девяноста лет, был народным художником СССР. А народных и заслуженных России и лауреатов там не перечесть.
…Утро ли сейчас или вечер, зима или лето — на улицах Палеха все равно полно приезжих. Ходят большими группами, сопровождаемые полустеклянными «Икарусами». Ходят и в одиночку, и по двое, по трое — эти добирались до села своими машинами или рейсовыми автобусами. Иноземцев не меньше, чем наших. Ходят и всему дивятся.
Дивятся большим и удобным художественным мастерским и тому, что ныне в них работают около двухсот художников.
Дивятся неоглядным плавно-холмистым просторам, открывающимся от Крестовоздвиженской церкви. Дивятся самой этой церкви. Ее богатым фрескам. Могучим и чистым березам вдоль мостовых. Сказочным, резным, весело раскрашенным светелкам, наличникам, крыльцам, карнизам, конькам и дымникам на просторных избах.
Дивятся несметным миниатюрным сокровищам палехского музея, его сводчатым маленьким окнам в кирпичных стенах метровой толщины,
