— А! Вы говорите о той индейской принцессе?
Вы заперли ее в доме пастора, а он все же стал ее любовником…
— Вот как! Вы это знали?
Маркиз засмеялся.
— Когда поблизости красивая женщина, я всегда знаю все, что ее касается. У нас, французов, есть такой талант, генерал. К сожалению, я ее даже мельком не видел.
— Тогда мне жаль вас. Она наделена редкой красотой: великолепная дикая кошка. Но парень мне по душе, он храбрец, и я не хочу, чтобы он наделал глупостей!..
— Это меня бы удивило. Я видел, как он сражался, когда англичане нас чуть было не схватили… Что ж, пойду поищу его, когда мы получим ваши распоряжения.
Жиль далеко не ушел. Несясь, как раненый олень, который надеется в зарослях вырвать стрелу из раны, он внезапно остановился перед вывеской трактира «Великий Вашингтон». Его первой мыслью было броситься в Гудзон и окончить там свои дни… Весело раскрашенная вывеска, на которой красовалось довольно странное изображение его командира, заставила юношу передумать. Мысль о Ситапаноки, бросающейся из его объятий в объятия Корнплэнтера, мучила его, но не станет же он убиваться, как брошенная своим любовником беременная крестьяночка!
— Сука! — сквозь зубы процедил он. — Грязная сука! Турнемины никогда из-за этого не убивались… Раз уж ты хочешь утопиться, мой мальчик, лучше сделать это в стакане рому.
Он развернулся и вошел в трактир. Плюхнувшись на стул, он громко потребовал рому и начал методично напиваться. Здесь его и нашли два часа спустя генерал Лафайет и один из его заместителей, полковник Пор. Пьяный в стельку Жиль стоял на столе в веселом кругу солдат-пехотинцев. Они хлопали в такт задорной моряцкой песни, которую он распевал во все горло. Бретонцы знают эти песни с детства: они задают ритм управлению парусами.
Споем, чтоб скоротать часок,
О любви красивой девчонки,
Споем, чтоб скоротать часок,
О любви пятнадцатилетней девчонки…
Солдаты пробовали хором подхватить французские слова, которых они совершенно не понимали, а так как ром не сделал голос дирижера более мелодичным, то в результате получилась жуткая какофония, заставившая Лафайета поморщиться.
Лафайет пользовался авторитетом среди солдат, и он легко добился тишины. Труднее было заставить Жиля слезть со стола. Бретонец заявил, что желает с этой трибуны произнести речь о врожденной неверности женщин. С помощью Пора и двух солдат маркиз стащил его оттуда, и новоявленный пьяница упал ему на руки, плача в три ручья и называя его своим дорогим генеральчиком, что погрузило последнего из Лафайетов в пучину недоумения, но очень его позабавило.
Маркизу ничего не оставалось, кроме как перенести лейтенанта в его палатку и уложить в постель, где он тотчас захрапел.
— Ну вот, мы можем быть спокойны, по крайней мере, до завтра, — вздохнул маркиз. — У парня превосходное будущее, но на кой черт ему пришло в голову увлечься краснокожей женщиной?
— Я видел ее, когда она уезжала, — сказал полковник Пор, — и считаю, что генерал Вашингтон поступил правильно, пряча ее от солдат. Она могла бы воспламенить всю армию!
— Черт возьми! Вы заставите меня пожалеть о том, что я ее не видел! Я начинаю понимать молодого Гоэло… и завидовать ему.
Жиль проснулся в самом плачевном состоянии: у него раскалывалась голова и было такое ощущение, что конец света уже близок… В довершение всего, отважившись, наконец, выйти из палатки, он увидел, что льет дождь и весь лагерь утопает в грязи. Однако у него хватило ума не позволить воспоминанию об изменнице Ситапаноки снова мучить его. Впрочем, хотя его чувство навеки потонуло в отвращении и презрении, это не помогло ему забыть о пламенных ночах, проведенных с ней. Надо было победить желание…
Когда он превозмог сильную тошноту и ему показалось, что пол под ним наконец-то снова обрел некоторую устойчивость. Жиль пошел официально поблагодарить Лафайета, чью заботливость он все же ощутил сквозь туман алкоголя.
Он сделал это без малейшего смущения, так как во время их совместного похода на Нью-Йорк по достоинству оценил молодого генерала, рассказами о приключениях которого он так упивался в Ванне и который так разочаровал его в Род-Айленде.
Несмотря на свой тонкий голос и некоторое самодовольство, овернский маркиз не был лишен привлекательности. Наделенный несравненным мужеством и безукоризненной учтивостью, совсем не высокомерный, Лафайет умел привязывать к себе людей, и, не говоря уже о Вашингтоне, относившемся к нему как к сыну, сумел завоевать слепую преданность двух тысяч людей: солдат регулярной армии и ополченцев, которые входили в его отряд. Он заботился о них словно отец о своих детях, тратя свое состояние, одно из самых больших во Франции, на их снаряжение.
Маркиза де Лафайет без конца получала нежные письма с просьбой о присылке денег. Прекрасных дам Филадельфии, куда генерал Вашингтон часто посылал его для выполнения деликатных поручений, требующих обаяния, маркиз совершенно очаровал и убедил сшить огромное количество рубашек и связать горы чулок для своего отряда.
Надо признать, что он любил женщин (что не мешало ему любить и свою жену) и не избегал их общества.
— Вам нечего передо мной извиняться, — сказал Лафайет своему лейтенанту, когда тот пришел с повинной. — Я был в том же состоянии, что и вы, перед тем как покинуть Францию. Я был без ума от одной прекрасной дамы, но, так как оказался не единственным ее поклонником, и она очень плохо со мной обошлась, то часто забывался с помощью доброго бургундского вина.
Как вы себя чувствуете сегодня?
— Мне стыдно, досадно… и мне безумно хочется воевать. Лучше всего с ирокезами.
— Превосходно! Но, мне кажется, что ирокезы не представляют никакого интереса, когда так близко от нас есть столько англичан и гессенцев, которыми мы могли бы полакомиться! Вы мне нравитесь все больше и больше, лейтенант!
— Вы мне тоже, генерал! Только разрешите вам напомнить, что я не знаю своего отца и ношу фамилию своей матери…
— С какой стати я должен относиться к вам хуже, чем генерал Вашингтон? В этой стране все достойны друг друга… и потом мы оба принадлежим к народам, которые имеют мало общего с франкскими завоевателями, давшими имя нашей стране. Вы бретонец — значит, кельт, я овернец — значит, галл.
— Галл?
— Я надеюсь, что это так, потому что очень мало франков обосновалось в горах Оверни. Я предпочитаю Верцингеторига, храбро защищавшего свои горы, разбойнику Хлодвигу и его гнусным преемникам.
— Но… — ошеломленно проговорил Жиль, — но ведь его гнусные преемники — это…
— Короли Франции и большая часть их родственников? Ну, конечно! Я не люблю монархию, сударь, и я приехал поучиться здесь свободе. И я добавил бы еще вот что: мой дед, маркиз де Ларивьер, — чистокровный бретонец. Итак, дайте мне вашу руку… и пойдемте посмотрим, какого задания мы сможем добиться от генерала Вашингтона. Я, как и вы, хочу драться…
