С хрустящим, потрескивающим звуком их человеческие глаза вспучились, налились горячим красным светом и превратились в яркие глаза гоблинов.
На нормальном человеческом лице начало вытягиваться свиное рыло, с хлюпаньем и хрустом, но остановилось на полпути в своем превращении, а затем втянулось обратно в глубь человеческого облика.
Один из них издал горлом густой, слизисто-мокрый, кашляющий звук. Я решил, что это своего рода смех — злобный, страшный, но все же смех.
Вот из человеческого рта выросли клыки.
А вот начала возникать собачья челюсть, тяжелая и жестокая.
А вот совершенно человеческий палец превратился в стилет с четырьмя суставами.
Непрерывная трансформация оборотней. Конечная цель никогда не достигалась — они не могли принять вид ни человека, ни гоблина, — и, таким образом, самый процесс превращения становился единственной целью и смыслом их существования. Генетическое безумие.
Один из троицы кошмарных близнецов просунул гротескно узловатую руку сквозь прутья решетки, протянув ее наружу так далеко, как только мог. Сжатые в кулак пальцы — одни человеческие, другие нет — разжались. Они начали гладить воздух, насыщенный испарениями. Это чем-то напоминало ласку, хотя больше было похоже на то, что тварь пыталась что-то выжать из воздуха. Пальцы, быстрые, как паучьи лапы, по очереди сгибались, распрямлялись и извивались: странная жестикуляция, лишенная смысла. Двое других отпрысков демонов начали носиться по своей просторной клетке — мчались влево, бросались вправо, карабкались по прутьям и камнем срывались обратно на грязный пол — точно безумные обезьяны, хотя в них не было ни капли веселья, присущего акробатическим выкрутасам обезьян. Из-за своей неспособности полностью обрести облик гоблинов они были менее подвижны, чем те демоны, которых мы убили наверху.
— В дрожь бросает, как посмотрю на них, — сказала Райа. — Как ты думаешь, часто такое случается — пометы уродов вроде этих? Может ли это быть проблемой для гоблинов?
— Может быть. Не знаю.
— Я хочу сказать, возможно, их генетическая чистота ослабевает поколение за поколением. Возможно, в каждом новом поколении рождается все больше таких, как эти. В конце концов, их ведь изначально не программировали на воспроизведение. Если то, что мы знаем об их происхождении, — правда, значит способность к воспроизводству вырабатывалась очень долгое время. Так что, возможно, сейчас они утрачивают эту способность... утрачивают из-за мутации, как и приобрели из-за мутации. Это возможно? Или то, что мы видим, — исключение?
— Не знаю, — повторил я. — Может быть, ты права. Разумеется, это приятная мысль — о том, что они вымирают и что со временем, через пару сотен лет, их останется небольшая горстка.
— Пара сотен лет ни вам, ни мне ничем не помогут, разве не так? — несчастным голосом сказала Кэти Осборн.
— В том-то вся и проблема, — согласился я. — Может понадобиться несколько сотен лет, чтобы они перестали существовать. А я не думаю, что они просто так смирились с тем, что им суждено вымереть. Времени у них достаточно, чтобы придумать что-нибудь и забрать в могилу вместе с собой и все человечество.
Внезапно самый смелый из уродов убрал свою руку обратно в клетку и вместе со своими братьями-выродками завыл — так же, как они выли, когда мы услышали их наверху. Пронзительное завывание эхом отражалось от бетонных стен — музыка из двух нот, сгодившаяся бы для кошмара, монотонная песня безумных желаний, которую, наверное, можно было бы услышать в Бедламе.
Этот вой в сочетании с вонью мочи и кала делал пребывание в подвале почти невыносимым. Однако я не собирался уходить отсюда, пока не исследую другой достойный внимания объект — алтарь.
Я никак не мог бы узнать наверняка, что это именно алтарь, но он был именно тем, чем казался. В углу подвала, как можно дальше и от лестницы, и от тюрьмы для выродков, стоял крепкий стол, покрытый голубым бархатом. Две масляные лампы необычной формы — стеклянные шары медного цвета, внутри которых в жидком топливе плавали фитили, — стояли по бокам предмета, который, очевидно, был почитаемой гоблинами иконой. Он стоял на возвышении на каменной отполированной плитке трех дюймов высотой и площадью примерно в один квадратный фут. Икона была керамическая — прямоугольник размером приблизительно восемь дюймов в высоту, шесть в ширину и толщиной дюйма четыре. Предмет очень напоминал кирпич необычных размеров. Он был покрыт блестящей глазурью, благодаря которой темное, ночное сияние прямоугольника приобретало глубину (и таинственность). В центре черного прямоугольника располагался белый керамический круг — дюйма четыре в диаметре. Этот круг делило на две части сильно стилизованное изображение черной молнии.
Это была эмблема угольной компании «Молния», которую мы видели накануне на грузовике. Но ее присутствие здесь на возвышении, словно для почитания, со всеми признаками и атрибутами священного символа, указывало на то, что это было нечто более значимое и важное, нежели просто эмблема какой-то компании.
Белое небо, черная молния.
Что это означало?
Белое небо, черная молния.
Визг мутантов в клетке был таким же громким, как и прежде, но мое внимание было целиком занято алтарем и центральной вещью на нем, так что на миг их пронзительные вопли совсем перестали меня беспокоить.
Я не мог себе представить, как такие создания, как гоблины — сотворенные человеком, а не богом, ненавидящие своего творца и не имеющие к нему ни малейшего почтения, — могли создать религию. Если это и в самом деле был алтарь, тогда что они почитали, чему поклонялись тут? Каким странным богам приносили они дань? И как? И почему?
Райа протянула руку, чтобы коснуться иконы.
— Не трогай, — сказал я.
— А что?
— Не знаю. Просто... не трогай.
Белое небо, черная молния.
Как-то странно, но было что-то неожиданно жалостное и даже трогательное в том, что гоблинам были нужны боги, алтари и иконы, придававшие конкретный облик духовным чувствам. Само существование религии включает в себя понятия сомнения, покорности, понимания правильного и ложного, стремление к каким-то ценностям, достойный восхищения поиск смысла жизни и цели. Впервые я увидел нечто, что позволяло предполагать наличие чего-то общего между человечеством и гоблинами, общее чувство, общую потребность.
Но, черт возьми, мой жестокий опыт говорил мне, что эти демоны не знают ни сомнения, ни покорности. Их понимание правильного и ложного было слишком простым для того, чтобы подводить под него философскую базу: правильным было то, что шло на пользу им и во вред нам, ложным было все, что шло во вред им и на пользу нам. Их ценности были ценностями акулы. Смыслом и целью их жизни было наше уничтожение, а для этого им не требовалась ни сложная теологическая доктрина, ни божественное оправдание.
Белое небо, черная молния.
Глядя на этот символ, я мало-помалу проникался уверенностью, что их религия — если таковая существовала — была не предназначена для того, чтобы сделать их добрее или лучше, чем они были и какими я их обычно видел и воспринимал. Я чувствовал — было нечто чудовищно злое в их неведомой вере, нечто настолько невыразимо жестокое в боге, которому они поклонялись, что по сравнению с их религией сатанизм — со всеми его человеческими жертвоприношениями и потрошением детей — казался почти таким же достойным, как и святая римско-католическая церковь.
