Глава 29
— Андрей, о Андрей, где ты? Иди скорее сюда! — позвал его знакомый, единственный в мире старушечий голос.
Он открыл дверь и вошел в дом прямо из 63 года от Р. Х. Сейчас же был 1963 год, и в полутемной комнате возилась на полу, заглядывая под шкаф с посудою, седая старуха в пуховой шали наперехлест через грудь. Андрей усмехнулся: похоже на тот косой крест, на котором его распяли две тысячи лет тому назад.
— Чего ты ищешь там? — спросил Андрей, сильно тоскуя в груди своей, где-то в самой ее середине, от безнадежной мысли, что для Руси почти напрасным было и тысячелетие христианства.
— Катя там. Мышка. Я ее покормить хочу, а она не вылезает.
У ног Андрея полулежала на полу седая азиатская старушка, не христианка; слезы струились из ее глаз, она продолжала заглядывать в темное узкое пространство под посудным буфетом. В этом пространстве не было ни времени, ни какого-нибудь устройства или смысла, там пряталась серая домовая мышь, не решаясь выбежать и схватить разбросанные на полу крошки. Может быть, это и был смысл в темном мире под деревянным буфетом — чтобы мышке прятаться там и бояться высунуться. А старушке — не христианке — заглядывать туда в безумной надежде уговорить мышь Катю, подругу своего постинсультного одиночества, бесшумно выкатиться оттуда и подобрать крошки, одну за другой, безбоязненно поглядывая на ползающую старуху. Так бывало не раз у них, и это ныне и присно и во веки веков называлось истинной любовью, которую знали и звезды космические между собою на Небе.
И неважно было, что азиатская старушка и мышь Катя не были христианками, — Любовь космическая, Небесная, которую Спаситель принес как требу спасения обреченному человечеству, — Любовь безмерная и всеутешительная была явлена парализованной старухе и бедной домашней мышке во всей своей истине. Так зачем нужно было две тысячи лет вгонять ее силою, железом и огнем, обманом и подкупом, под страхом насильственной смерти, угрозой геенны огненной, — под тяжким гнетом воинствующего Креста — насаждать эту Любовь людям, если она всегда была в космическом пространстве между небесными телами и всегда была между живыми тварями, между мышкой и старухой?
Андрей, стоя над ползающей по деревянному некрашеному полу седой старухою в пуховой шали, крест-накрест обвязывающей ей грудь, говорил как бы самому себе:
— Зачем тебе нужна была воинственная церковь, бедняжка? Тебе ведь нужен был только Христос, как и мне, казненному на косом кресте.
— Не будь так самонадеян, человек! — вдруг загремело в Небесах, а было похоже, что за стенами и над крышею дома начинается гроза. — Неужели ты думаешь, что Небо не знает различия между Христом и Его Церковью? Между Христианством и Небом нет противоречий, и то и другое взыскует покоя, порядка и мира во вселенной. Неужели ты полагаешь, Андрей, что Небу неизвестно то, о чем сетуешь ты? Замолкни и слушай, человек. Нет ничего тайного в самых глубоких тайниках подземелья, что не было бы известно высоким Небесам.
Грохот грома над самой крышей дома постепенно прекратился, напоследок прозвучало два-три нестрашных воркотания, и Небо замолкло. Андрей все еще стоял в дверях, молча поглядывая на ползающую по полу старуху. Вдруг та перестала плакать. Заулыбалась и, вытирая кулаком слезы, низко склонилась над полом. Из-под деревянного буфета осторожно выкатилась серая мышь и, поблескивая влажными глазками, стала подбирать крошки, спокойно посматривая на старушку.
— Кушай, Катя, кушай! — говорила старуха, и на лице ее сияла счастливая улыбка.
Андрею, совсем недавно вошедшему в дом из 63 года от Рождества Христова, было немного смешно при мысли, что, умерев на косом кресте и потом воскреснув, он целых два тысячелетия терзался желанием утвердить на Руси царство Христа, а вместо этого с помощью Его Силы, Славы построили русичи царство Свободы и Братства, грудью проложив туда путь. Андрей все стоял на месте, с улыбкою на устах, и саркастически крутил головою, соображая, что ничего-то из этого не получилось, а получилось что-то вот у этих двоих — больной, слабой парализованной старухи и маленькой, худенькой, неуверенной в себе домашней мышки! И ради этого что-то не надо было поднимать революции и контрреволюции, воевать мировые войны, под завязку нафаршированные человеческим мясом, преимущественно мускулистым, молодым, от мужского полу.
Мышка безбоязненно посматривала на старуху, выразительно поблескивая бусинками глаз, торчащими у нее на лбу, вроде очков, и говорила ей на замечательном незвучащем универсальном языке всех прозорливцев в мире:
— Твои крошки сегодня были особенно вкусны, Александра Владимировна. Благодарствую!
— Это крошки от пасхального кулича, Катенька. Соседка Нюра принесла. Ничего. Христос и ко мне заглянул, хотя я и не христианка. Христос воскрес, и нам всем стало хорошо. Теперь я знаю, что я умру, а потом воскресну, так же, как и Христос.
— Ах, Александра, Александра! Ну как же я люблю тебя!
— Ты только не плачь там, в подполье, сидя одна в темноте. Ведь все на свете, и я, и старые картошки в погребе, и тыква с бородавками — мы все любим тебя, Катюша!
— А правду ты сказала мне, что и на небе, которое я видела всего один раз в жизни, все яркие звездочки любят друг друга?
— Не знаю, правда ли это, но мне об этом сказала соседка Нюра. Когда она была молодая, работала в прислугах в Боровске у одного ученого, Циолковского. Он так и сказал ей: все звездочки на небе любят друг дружку.
— А я знаю, Александра Владимировна, что это правда! Когда я видела небо, там звезды танцевали друг с другом, вот так, смотри!
И мышка стала на задние лапки, передней правой лапкою взяла себя за кончик хвоста и стала плавно вытанцовывать, ходить по кругу
Андрей Первозванный посмотрел на свою жену-старуху, посмотрел на танцующую мышку — рассмеялся и окончательно перешел через порог, шагнув из первого века в двадцатый.
— Хорошо пляшешь, мышка, красиво, — ласково произнес Андрей. — Но скажи, как это получилось, что ты всего однажды видела Небо? Или ты не выходишь из своего подполья?
— Не выходила и не выхожу, вот только сюда, поговорить с Александрой Владимировной, поесть крошек из ее рук. А Небо я видела всего один раз в жизни во сне, когда спала в своем подпольном гнездышке.
— И ты видела, маленькая мышь, Небо в алмазах?
— Я видела Небо в звездах любви. И Небо разговаривало со мной, и я разговаривала с Небом.
— О чем, мышка?
— Я тогда во сне горько плакала, а потом открыла глаза и увидела над собой Небо. «Знаю я, о чем ты плачешь, мышка, — сказало Небо. — Ты плачешь о двух своих последних мышатах, которые нечаянно упали в помойное ведро и утонули. И ты плачешь о комочке пчелиного прополиса, до которого тебе хотелось добраться, но серый кусочек лежал в закрытой стеклянной баночке. Однако не плачь больше, мышка. Мышата у тебя еще будут, другие, а прополис тебе вовсе не нужен. Ты не стала бы его есть. Лучше посмотри, как я сейчас раскрою свои крылья». И Небо раскрыло все свои четыре крыла, и от этого оно стало еще шире, и звезд на нем стало еще больше. Я заплакала от счастья, какого никогда в своей жизни не испытывала. Я каждую минуту этой жизни прожила, боясь, я боялась всего на свете и сверх этого еще чего-то, но уже из другого света. Каждую секунду жизни я дрожала от страха, — а тогда, когда распахнулись надо мной все четыре крыла с четырех сторон Неба, света звезд стало в четыре раз больше. Я проснулась и сразу перестала дрожать, и поняла, что ничего мне не надо бояться. И поняла, что я такая же звезда, как и каждая из этих алмазных звезд на небе, хотя и прожила всю жизнь в темном погребе под домом, и Небо видела всего один раз в жизни, и то во сне. И я тогда сложила лапки вот так вот на груди, подняла глаза вверх, где должно было быть Небо, и сказала: «Как мне хорошо жить мою мышиную жизнь в погребе, словно звездам их звездную жизнь на Небе. Как хорошо хотя бы один раз увидеть небо в звездах, а потом умереть, зная, что умираешь среди родных звездочек, под их яркое пенье-щебетанье».
