— Ну, это хорошие новости, — сказал я.
— Конечно, — согласилась Конни.
Тем не менее мы паковали чемоданы с некоторой неохотой, и я беспомощно наблюдал, как Конни тащит их к такси. В такси мы взялись за руки, и каждый посмотрел в окно со своей стороны. В самолете мы тоже держались за руки, указательный палец Конни лежал у меня на запястье, словно она украдкой щупала мой пульс. Попытки сделать так, чтобы поездка прошла гладко, без стрессов, оказались чреваты своими волнениями, и мы особо не разговаривали. Я занял кресло у иллюминатора и уперся лбом в стекло.
В тот день над Европой светило солнце, и я смотрел вниз на Испанию, Средиземное море, а затем — на огромную зеленую сердцевину Франции. И вот уже показалась Англия; белые скалы, автострады, аккуратные поля ржи, пшеницы, масленичного рапса, унылые английские города с их кольцевыми дорогами и супермаркетами, с их главными улицами и круговыми развязками. В Хитроу нас встретила Фрэн, проявлявшая нехарактерное для нее беспокойство и непрерывно шутившая. Фрэн доставила нас прямо до дверей нашего дома. «Сможешь сам выйти из машины?» — «Сможешь подняться по лестнице?» — «Тебе можно пить кофе?» Ее чрезмерная предупредительность потихоньку сводила меня с ума; дружеская рука на моем локте, склоненная голова и озабоченные нотки в голосе; я словно заглянул в ужасное будущее и увидел свою старость, которая, по всем прикидкам, ждала меня не раньше чем через тридцать лет, ну или около того, а потому твердо решил сделать все возможное и невозможное, чтобы привести себя в норму. Нет, более того, стать еще крепче и здоровее, чем до болезни, чего я и добивался весь следующий год. Теперь доктора мной очень довольны. Я раскатываю на велосипеде по проселочным дорогам. Играю во что-то типа бадминтона с друзьями, всегда двое на двое, хотя и без молодого задора. Бегаю трусцой, правда нерегулярно и дико смущаясь, поскольку не знаю, куда девать руки. Прогнозы врачей хорошие.
Но я, похоже, несколько опережаю события. Я шумно поздоровался с Мистером Джонсом и даже позволил ему облизать мне лицо. И беспомощно смотрел, как Конни тащит чемоданы вверх по лестнице. Я помог ей распаковаться, разложил все по своим местам: зубную щетку в специальный держатель, паспорт в отведенный ему ящик. Фрэн наконец-то уехала, и мы в очередной раз остались в доме одни, испытывая смешанные чувства: и грусть, и радость одновременно, наши вечные спутницы при возвращении после долгого отсутствия; гора невскрытой почты, тост с чаем, звуки радио, пылинки в воздухе. Лежащие кипой на столике в холле непрочитанные газеты описывали события, которые мы благополучно пропустили.
— Ты забыла предупредить, чтобы не приносили почту, — одним махом запихивая все это добро в мусорную корзину, сказал я.
— У меня тогда были другие заботы! — с некоторым раздражением ответила Конни. — Я думала, ты умираешь. Или ты забыл?
Мы отправились выгулять Мистера Джонса; наш обычный маршрут — вверх по холму и обратно. Было гораздо прохладнее, чем положено в августе. В воздухе уже веяло осенью; слабый намек на смену времен года, но мне показалось, будто кто-то похлопал меня по плечу.
— Зря я не надел куртку, — произнес я, когда мы медленно, рука об руку, шли по тропинке.
— Давай я за ней сбегаю?
— Конни, я вовсе не хочу, чтобы ты…
— Я быстро. Одна нога здесь, другая там…
— Не уверен, что тебе следует меня оставлять.
И я стал вспоминать, через что нам пришлось пройти. Я много думал о том, почему у нас все пошло наперекосяк и как все исправить в будущем. Возможно, нам стоит перебраться обратно в Лондон или, по крайней мере, найти небольшую квартирку, чтобы проводить там уик-энды. Переехать в домик поменьше, в более подходящей нам местности. Чаще бывать на людях. Продолжать путешествовать по другим странам. Мы говорили о новой жизни и о нашем общем прошлом, двадцати пяти прожитых вместе годах, о нашей дочери и о нашем сыне, о том, сколько нам пришлось вместе пережить и как нас сблизили испытания. Сделали единым целым, сказал я, потому что жизнь без нее была для меня немыслима — немыслима в прямом смысле этого слова; я не мог представить себе своего будущего без нее — той, что всегда рядом, и я страстно верил, что мы будем, обязательно будем счастливее вместе, чем раздельно. Я хотел стареть вместе с ней. Стареть в одиночестве, умирать в одиночестве было для меня — ну, опять это слово — просто немыслимо, даже более чем немыслимо — отвратительно, чудовищно. Ведь я краем глаза видел все это и испытал настоящий ужас.
— Поэтому мне кажется, ты не должна уходить. Все образуется. Теперь впереди нас ждет только хорошее, и я снова постараюсь сделать тебя счастливой, клянусь.
Несмотря на вечернюю прохладу, мы легли в высокую траву на склоне холма. Конни поцеловала меня и положила голову мне на плечо, и мы долго лежали в таком положении, слушая, как шумит вдалеке шоссе М40.
— Поживем — увидим, — через некоторое время сказала Конни. — Нет никакой спешки. Давай просто подождем и посмотрим, как оно все обернется.
Когда мы отправлялись в путешествие, я дал себе торжественное обещание, что снова завоюю ее. Но, похоже, я не смог выполнить то самое обещание и, несмотря на все мои усилия, а может, именно из-за них, не смог сделать ее снова счастливой — по крайней мере, такой счастливой, как ей хотелось. И уже в следующем январе, не дотянув буквально двух недель до серебряной свадьбы, мы обнялись, сказали друг другу «до свидания» и начали жить отдельно.
Часть девятая
Снова Англия
Дом — это грусть. Он мелочью любой
Последнему уехавшему верен,
Вернуть его надеясь. Чуть живой,
Ссыхается, покинут и затерян,
Не смея стать самим собой,
Каким он был вначале, до тех пор
Пока в нем жили дружно. Это сразу
Теперь в глаза бросается. В упор
Взгляни на эти ноты, на ковер,
На фортепьянный стул. На эту вазу.
Филип Ларкин
(Перевод А. Кушнера)
173. Точки зрения
А вот та же история, но представленная с разных точек зрения.
Юноша живет с матерью, которую боготворит, и с отцом, которого считает едва ли не отчимом. С отцом они часто ссорятся, а когда не ссорятся, то молчат. Отцу, при всех его благих намерениях, недостает воображения, или душевной тонкости, или сострадания, или чего-то там еще. Со временем невысказанные обиды накапливаются, отношения между родителями становятся натянутыми, и юноша жаждет вырваться из отчего дома. Подобно многим подросткам, юноша наш немного высокомерный и безответственный, он страстно желает самостоятельно разобраться с этим миром, чтобы понять, кто же он такой есть. Но сперва ему надо еще пережить длинные, унылые каникулы, во время которых приходится таскаться по старым пыльным музеям и наблюдать за тем, как родители сперва пикируются, потом мирятся, затем снова пикируются. Он встречает девушку — сбежавшую из дома бунтарку, которая разделяет его взгляды на: Искусство! Политику! Жизнь! И когда отец публично его оскорбляет, юноша убегает с девушкой; он демонстративно игнорирует звонки обеспокоенных родителей и, чтобы заработать на пропитание, становится баскером. Однако приключение ему довольно быстро наскучивает. Несмотря на все усилия, ему не удается ответить взаимностью на чувства девушки. Вопрос, который он подсознательно вынашивал столько лет, требует ответа, и юноша убегает в город, где не знает ни единой живой души, и спрашивает себя: кто, черт возьми, я такой? Терзаемый муками совести, отец выслеживает его. Между ними устанавливается хрупкое перемирие, которое укрепляется, когда сын спасает отцу жизнь — буквально спасает ему жизнь — в номере отеля в Барселоне. Совершив наконец переходный обряд, наш юноша, харизматичный, чуждый условностям, со сложной душевной организацией, оставляет благодарных родителей и начинает самостоятельную жизнь. И кто знает, какие еще приключения ожидают его на этом пути, ну и т. д. и т. п.
