– Что ты видел, кунду? – спросила Л. – Что тебе показал ныырчан?
Ныырчан?
– Трава, ныырчан. Помнишь, мы курили траву?
Я помнил, но неясно. Было трудно стоять и держать голову прямо. Казалось, что нижняя часть тела намного легче верхней, и меня может в любой момент перевернуть головой вниз – Ванька-встанька наоборот.
– Ныырчан показывает, что тебя ждет. Что он показал тебе, кунду?
– Ничего. Я спал. Я ничего не видел.
Л. покачала головой, облизала губы тонким розовым языком. Она держала меня за плечи, чтобы я не шатался. Или не перевернулся головой вниз.
– Ты видел, кунду. Просто не хочешь вспомнить. Нужно вспомнить.
Я не помнил ничего, кроме темноты сна. Сон был пустой – черный ящик с тяжелой крышкой. Нечего помнить.
Л. кивнула, отошла к кустам и, поискав в траве, сорвала широкий лист, покрытый мохнатыми ворсинками. Она поскребла его поверхность ногтями, добравшись до зеленой влажной сукровицы, и приложила лист к моей щеке. Кожу вокруг раны от ее укуса сразу свело – натянуло тугим, будто провели куском льда.
– Быстрее заживет. – Л. потянула меня к воде. – Пошли. Темнеет.
Мы вышли к берегу. Партизан Коля сидел в лодке, глядя перед собой, ладони на коленях. Он не заметил нашего возвращения: мы не были частью его пустоты.
Л. помогла мне забраться в лодку, отвязала веревку и села на весла. Мы пошли к берегу. Я хотел закрыть глаза, но боялся, что соскользну в воду. Л. гребла спиной к окаймляющей озеро полосе песка, и я мог видеть ее лицо: постепенно оно становилось прежним. Мир тоже становился прежним. Только я никак не мог стать прежним: часть меня осталась в темном ящике моего сна.
Я старался не смотреть на воду: ее движение – неостановимая рябь – проникало внутрь, заливалось в меня и убаюкивало, затягивало глаза липкой, как целлофан, пеленой. Я смотрел на туго натянутое небо, где кружились сапсаны. Желто-коричневые, с темными вертикальными штрихами вдоль хвоста, они кружились над лодкой, будто провожая нас, спускаясь ниже, затем снова поднимаясь и вертикально падая к воде на следующем витке.
Я смотрел на парящих в небе сапсанов и пропустил момент, когда Л. повернула в протоку. Я не сразу понял, что она делает. Когда понял, было поздно: протока несла нас на каменный перекат, и Л. не столько гребла, сколько отталкивалась веслами от выступавших из-под воды черных камней.
– Куда?! К берегу, к берегу! – закричал я. – Греби к берегу!
– Нельзя, кунду! – Л. стояла в лодке, нацелившись веслом на большой камень слева. – Ты должен пройти через бурулган.
Партизан Коля сидел на дне, не двигаясь и не обращая внимания на наши крики. Он смотрел прямо перед собой.
Л. оттолкнулась от блестящего мокрого каменного выступа и вдруг, бросив весло на дно лодки, легко прыгнула на камень. Покачалась, удерживая баланс, и осталась на месте. Лодка проплыла мимо, и мне показалось, что Л. потянулась ко мне – поцеловать на ходу.
– Куда ты? – Я привстал, держась за низкие края долбленки. – Куда?
– Мне нельзя, кунду! – крикнула Л. – Ты должен пройти через бурулган сам. Сам!
Я понял: ей это показал ныырчан.
Лодку несло на крутящийся, вертящийся ошметками пены, бурулган. Привстав, я мог видеть затянутые в его воронку листья и ветки, которые, описав несколько быстрых кругов, ныряли в темную воду и пропадали навсегда. Так же, как этот таежный мусор, должен был скоро пропасть и я.
Л. уже не было на каменной косе: она бежала по правому берегу протоки, следуя за лодкой. Партизан Коля сидел, не обращая внимания на воронку черной воды впереди.
Я схватил его за плечо:
– Прыгай! Прыгай в воду!
Он не шевельнулся – далеко в своем мире, где не было бурулганов. Я встал в лодке, оглянулся на Л.
Она стояла у повисшей к воде ивы, подавшись вперед, держась за ветки, чтобы не упасть в протоку. Она помахала мне – тонкая рука в красном свитере. Ветер смешал длинные черные блестящие волосы, и Л. пыталась убрать их нити с лица.
– Ты пройдешь, кунду! – крикнула Л. – Я видела – ты пройдешь через бурулган. Ты должен пройти сам.
Я посмотрел на растущую воронку черной воды. Тяжесть в голове испарилась, остался только страх: ясный, холодный, прозрачный, как раннее январское утро. Я потряс Партизана Колю за плечо, но он остался недвижен. Бурулган несся на нас, и казалось, что воронка воды не закручивается к уходящему вниз центру, а, наоборот, раскручивается, стараясь захватить всю протоку.
Я обернулся к корме и прыгнул в ледяную темную воду.
Холод, залившийся в меня, когда я нырнул в ту протоку, не прошел никогда.
Эту ночь мне было холодно – до утра. Сейчас жарко – горю. От горла к сердцу разлили кипящую медь. Или это расплавленная пластмасса, которой мы с Л. заливали трещины в лодке? Голоса у полога юрты: привели послов из дальних земель. Зачем? Я болен: всю ночь плавал в липком, вязком жару, и китайский лекарь в красной шапочке сидел у моей кошмы, стараясь влить в старческие губы Великого Хана горький отвар зинь-янг-чи. Не до послов: сегодня мы должны взять тангутскую столицу Чжун-син. В книге о моей жизни написано, что я умер под стенами этого города.
Бортэ, Бортэ… Почему я ее пережил? Зачем? Зачем мне Чжун-син? Ах, да – дорога к восточному морю, большой соленой воде, которой кончается мир. Тихий океан. Что за ним? Америку откроют лишь через двести шестьдесят пять лет. Могли бы и не спешить.
Бортэ – смешной ойратский говор, так говорила ее семья на донском хуторе Мокрая Эльмута. Для монгольского уха это как украинский для русских: забавный, понятный, но не совсем настоящий язык. Та, другая Бортэ, должно быть, говорила, как говорят унгираты – ее клан: с длинными, твердыми звуками, чуть щелкая на согласных. Я не слышал, как она говорила: она молчала, пытаясь заглянуть мне в глаза. Она молчала, когда Джелме ломал ей шею. И молчала потом.
Мой последний поход – на восток. Прошлой весной я приказал перейти границу тангутских земель в низовьях реки Эгийн-Гол и к зиме, когда перевалы Хонгора заволокло снегом, дошел до Линчжоу. Путь на Чжун-син был открыт. В книге, оставленной Агафонкиным, написано, что я умер в 1227 году при осаде Чжун-сина. Похоже на правду.
Бедный Мансур: все зря. Весь его план. Он согласился добросить нас сюда – в Монголию Темуджина, потому, что его план не сработал. Хотел выяснить – почему. Почему Темуджин не выполнил завет бога Тенгри.
Агафонкин все-таки сходил в продуктовый на Бурденко и принес хлеба, молока и яиц. Он также купил медовый кекс “Столичный”, срок годности пятнадцать суток. Тогдая не знал, что через пятнадцать суток буду праздновать победу над меркитами в ставке моего покровителя Тоорил-хана в Темном Бору на реке Толе́. Я думал, что через пятнадцать суток буду доедать медовый кекс.
