— Официант — грубиян. И еда отвратная.
Хрипло проорав их заказ в кухню, официант прислонился к раздаточному окошку — и не спускал с группы глаз. Советские столовые приборы — они такие неудобные! Кроме австралийцев, в столовой не было ни души. Борелли, помнится, сказал, что весть уже разнеслась окрест: от этих держитесь подальше. Их словно выдворили за некие пределы; и, видимо, вернуться будет непросто.
— Бывает и хуже, — заверил Норт. — Нас просто оставили в покое, вот и все. Это очень поучительно.
Чтобы успокоить Сашу, он присел на табурет, так что взгляду открылись его короткие шерстяные носки. Вайолет ушла в соседний номер. Норт погладил Сашу по руке; рука дрогнула, затрепетала. Ласточки давным-давно улетели на юг.
— Тебе все равно, — надулась Саша.
Со своей постели Шейла отчетливо расслышала:
— Конечно же, не все равно. Совсем не все равно.
— А вы в пижамах? — раздался голос, прозрачный, как водка со льдом.
— Прошу прощения, — откашлялся Норт.
Еще несколько минут назад Сашу тошнило, а теперь она хрустко рассмеялась, завозилась под стеганым одеялом на гагачьем пуху и, наконец, притихла, подложив руку под щеку.
Раздался скрип.
— Укройся, — настаивал Норт, явно забеспокоившись. — Саша? Ты же простудишься!
— Он засмущался! Это он засмущался, я знаю!
— Ш-ш! — прошептал Норт. — Не глупи. — Но по голосу его было ясно: он глядит на девушку с улыбкой. Шейла точно знала, что так.
Акустика усиливаюсь за счет наклонного потолка и лака. Несколько слоев туристических плакатов тоже немало тому способствовали.
— А ты знаешь, что гагачий пух экспортируется из Исландии? — Норт сменил тему — хотя и не то чтобы радикально. — Гага — это утка такая; а пух — это на самом деле перо, состоящее из тонкого гибкого стержня и опахала, которое…
— Цы-ы-ы-почки. — Саша разглядывала собственный локоть.
Ей было скучно.
Норт снова откашлялся.
— Тебе нравится нас просвещать, — упрекнула она. — Прям хлебом не корми, дай блеснуть интеллектом, верно?
— Я думал, тебе интересно.
— Гагачий пух, не гагачий пух — да какая разница? Ты небось за этим сюда и приехал. Тебе любая мелочь любопытна.
— Так с нами ничего особенного не происходит. Все то же самое случалось и прежде, в иные времена. И все это собрано для нас в библиотеках и музеях. Пожалуйста, заходите, смотрите! Всего так много… чересчур много.
— Ну вот, опять, — зевнула Саша. — Скукотища какая! Брр! А оттяпаю-ка я эту бороду! А вот не будь ханжой. Послушай… — И она по-детски засюсюкала; слов Шейла уже не разбирала.
Джеральд лежал в своем номере, пытаясь читать.
— Последняя ночь осталась. — Это голос Борелли: натужный, словно он какими-то тяжестями ворочает. — Тебе ведь здесь тоже не по душе?
На его постели устроилась Луиза Хофманн — замужняя женщина.
— Ты сам знаешь; я тебе объясняла. Места роли не играют, они все одинаковые. — Она поцокала языком. — Ой, тебе ж теперь стирать не перестирать!
Борелли словно не услышал. Взгромоздившись на кровать, он отдирал от потолка ярко-зеленый снимок Волги. Из-под него показался сперва уголок, а затем и весь плакат: рифеншталевская Олимпиада-1936.[146]
— Ага! — так я и думал. Вот они, первоначальные плакаты. Да ими весь потолок украшен.
— А где старина Джеральд? Вот кому было бы интересно.
— Я читать пытаюсь! — рявкнул голос. По аэроснимку можно было бы определить откуда.
Борелли состроил гримасу. Луиза рассмеялась.
Луиза откинулась назад на локтях, юбка полутемным куполом накрыла поджатые ноги; наверху доски и углы деревянной церковки словно бы венчали короной ее чело. Золото побрякивало на запястьях Луизы, скручивалось в мочках ушей; роскошная цепочка пшеничным колосом уходила вниз, под блузку. Луиза не сводила с Борелли глаз. И в то же время словно бы глядела мимо — куда-то в себя; а может, в ближайшее будущее. Борелли уселся рядом.
— Что такое?
Луиза улыбнулась.
— Я ни слова не сказала.
А вот Шейла прислушивалась.
Понимающий голос Борелли:
— И все же — что такое? О чем ты подумала?
— Вечно ты спрашиваешь об одном и том же. — И загадочно добавила: — Как это мило…
— А Кен куда-то ушел? — осведомился Борелли. — Где он вообще?
— Мне плевать, где он.
Луиза потеребила край одеяла из гагачьего пуха.
Борелли замялся было — а в следующий миг наклонился и поцеловал Луизу. Слышно было, как где-то по соседству Джеральд шуршит страницами Певзнера.[147]Шейла слышала, как вздыхает Луиза, словно забывшись беспокойным сном.
— Дуг, как там Джинниного старшенького зовут? — послышался голос миссис К.: она доводила до ума последние открытки.
А вот и Луиза:
— Что же теперь будет?
Борелли неуклюже расстегивал французские пуговки на Луизиной блузке. Луиза залепетала что-то (совсем невнятно); ее ухажер поднес палец к ее губам. Блузка распахнулась, точно пальто. Борелли осыпал поцелуями ее шею и грудь, прижался щекой к ложбинке между двумя округлостями. Луиза запустила пальцы ему в волосы. И заплакала — тихо-тихо.
— О чем ты? — спросил Борелли.
— Ни о чем! — выкрикнула Луиза.
Джеральд шумно откашлялся и высморкался.
Никто так и не узнал, о чем разговаривают между собою Кэддоки. Слышалось лишь нарастающее и затихающее бормотание: главным образом монотонный голос Кэддока, когда он менял пленку с помощью особого приспособления, изрядно смахивающего на вывернутую наизнанку черную куртку. А вот теперь они раскричались! Гвен — визгливо-пронзительно; Кэддок предпочитал односложные, отрывочные реплики: терпеливо выплевывал слово за словом. Оба бранились на каком-то иностранном языке — на своем тайном семейном жаргоне. Скоро затихли и они.
Саша и Норт весело смеялись. А ведь старина Норт ей в отцы годится!
