Дунул порыв холодного воздуха, действительность так долго подбивает бабки, пока не станет недействительной, и госпожа Карин Френцель непринуждённо входит, как будто только что вернулась с короткой экскурсии. Поскольку она исчезла у благодатной иконы божией матери в Марияцелль и сразу после этого попала в автокатастрофу (или всё было наоборот?) — как долго её здесь не хватает? — мать, во всяком случае, всё это время неустанно пытается снова найти этот образ, дополняющий её существо до единства, — теперь самое время ей снова объявиться в доме тела её хозяйки, из которого она, кажется, ненадолго выезжала или скрывалась. Мать её помилует, поскольку ей для этого не требуется милостивой благодатной иконы. Странно только, что остальные соотпускницы и соотпускники всё время видели Карин, одна там, другая тут, поскольку она явно кочевала, несчастная среди сплошных счастливых. Только мать не замечала своё дитя, а если и замечала, то не узнавала. Одна из предложенных тарелок под градом криков старой женщины снова убрана, чтобы она не разбилась от её голоса. Эта мать после долгих лет, полных отказов на все её заявления, наконец была названа тренершей её потомства, и этот новый поворот, который дочь сделала на гладком льду, мать должна сначала основательно проанализировать на мониторе. Мама падает головой вперёд, опрокинув стул. В зале ни малейшего движения. Очевидно, налицо не было никакой неосторожности со стороны госпожи Френцель-мл. Чего же опять хочет старая? Она что, того? Не надо, правда, забывать, что ив руках этой женщины (как и в руках многих других) некогда лежало решение судьбы народа, его жизни и смерти в Иисусе Христе, и она тогда по-настоящему решила сперва умереть, потом жить, но: почему она ведёт себя так, будто уже несколько дней не видела свою дочь в глаза? Тогда как другие сегодня утром, как обычно, видели это дитя выныривающим из потока леса, причём в разных местах. Если и этого мало… Дочь видели даже у скамьи, с которой открывается головокружительный вид на Адскую долину, а также напротив, у Горного гнезда, откуда можно любоваться всем альпийским массивом вдоль и поперёк: естественно, люди не сводили воедино свои наблюдения (по крайней мере, они не утруждали себя ради госпожи Френцель, когда по телевизору начинается шоу, а с кем, они знают точно), в противном случае они бы заметили, что каждый из них зафиксировал подопытную персону в одно время, но в разных местах. Мы же не в полиции, чтобы доискиваться до своих ведущих мотивов и с опозданием узнать: это была ведущая планка дорожного ограждения. Госпожа Френцель совершала экскурсию в Марияцелль и обратно. Никто не видит в её появлении ничего особенного. Она всего лишь ненадолго отлучалась, разве нет? Только мать, кажется, была слепа к своему ребёнку. Люди продолжают играть свои роли, они меняются, потому что пока ещё не нравятся себе по-настоящему, кровь за кровь, они стыкуются друг с другом и заправляют себя едой, а письма — взрывными веществами, и если они однажды забудут вынуть заправочный шланг, то достаточно будет искры божьей, чтобы восстал огненный столб, который напрочь спалит и их, и их ближних, если они заблаговременно не потушат себя кружкой пива или вина. Для чего нам скрижали завета? Мы их сбросим с моста автобана! Едоки были бы удовлетворены, если бы старая женщина наконец исчезла, она им постепенно испоганивает отпуск, смысл которого ведь в том и состоит, что ты однажды можешь выйти из себя, а не в том, чтобы другие принуждали тебя заглянуть в них. Карин Френцель принимает вызов: свет! Не автомобильные ли это фары смотрят на нее? Надвигаются на неё? Что-то пляшет над ветровым стеклом, отражение очень большого транспортного средства, которое не хочет миролюбиво лежать на земле, хотя его и попытались задержать голыми руками и придержать. Но нет, экономные лампочки накаливания лучатся доверчиво и мягко. Ножи и вилки взяты в оборот и подстёгнуты приступить и к неприступному, красивому упитанному телу господина государственного канцлера, который, после этого недавнего срыва на экране, появляется в своей государственной канцелярии и тоже говорит несколько слов дорогим зрительницам и зрителям. Этот ненормальный совершил что-то непостижимое. Он попытался управлять этим народом. Но ничего не вышло. Теперь с этим народом управляется дождь, хлещет его и бичует. Добровольная пожарная дружина уже извещена, да вот только дороги больше нет.
Мать тем не менее ковыляет, спотыкаясь, навстречу дочери и тормозит перед дефектным качеством её изображения. Такой брак мог произвести кто угодно, но только не она, мать. Всё же контуры этой дочери, этой старой девы (что уж там значил её брак! Бывший господин Френцель был вырван зубами времени из-под автомобильного колеса для того, чтобы достаться раку) в стиропоровой кожуре её чавкающего тела кажутся необъяснимым образом размытыми, растворёнными в её окружении; Карин Ф. выглядит так, будто сошла со смазанной фотографии, потому что боялась стать хуже из-за уменьшения обычно содержащейся в каждом человеке прочности. Лодка качнулась, внимание, отправляемся, дорога простирается перед нею, как тёмный умысел, обилие ландшафта лежит кругом — бери не хочу, впереди спина водителя с початками рукавов, Карин едет, тихий улей, в котором живут пчёлы, у неё совсем нет мягкого места, на котором сидеть, ой, там впереди сужение, что же этот автобус едет так быстро? Даст бог, пронесёт! Дорога не захотела леясать на земле, она сама тронулась в путь. И у нас на глазах это нереальное привидение снова схлопывается. Мать хрипло дышит, в начале было её слово, и её слово было у Бога, от которого она, однако, потребовала его назад, потому что Он не сдержал срок исполнения: она воспринимает свою питательную функцию, для дочери, для всего народа и даже на тысячу лет вперёд; это значит, она берёт на себя ударную предоплату и ещё несколько тысяч пуль боеприпаса для всех остальных людей. Нордическая раса должна править здесь и дальше, и трагичье птичье пенье дочери будет играть в этом хоре несущую роль, даже первый голос несушки придётся выводить ей! Дайте мне шесть штук яиц в одной кассете с такими углублениями, пожалуйста, чтобы я могла приткнуться к ним в плошке какого-нибудь тела, слишком-то там не разляжешься. Святое материнство: каждый народ должен смотреть, как бы ему умножиться, иначе в конце он окажется единственной персоной, а она не может направить заявление на субсидию в Евросоюз, которого мы все так не хотели. Блондины полностью вымрут! Уже в скором будущем родится последняя живущая на воле блондинка! Мы, немцы, и родственные нам племена, народ не подчинённый, мы лучше подчиним других, хоть и не занимаем высоких чинов, но мы ведь здесь не чужие! Сейчас наша очередь. Любой врач может нам это подтвердить. Мы — единственно возможные. Кыш! Это же уму непостижимо, сидим тут одни-единственные и ещё хотим куда-нибудь ещё. Пожилая дочь выбрана представительницей от нашей туристской группы, почему именно она? Может, потому что она потеряла свою фигуру? В её возрасте, к сожалению, всегда есть опасность прибавления веса, что парадоксальным образом означает потерю. Эта вечная дочь теперь восстаёт против матери, семя — против носительницы её особенностей, иначе откуда они у неё? Отца мы не знаем, тот, как часть домика на одну семью, просто исчез, отзвучавший два-притоп, снова ставший раз-прихлопом. Полька, вальс да и только! И всё неполное снова становится исчерпывающим через уход Отца. Он между тем возводит счастливый взор к небу — как красив образ змеи, которая когда-то была его женой. Миска выскальзывает из рук отца, но паштет быстро находит свою окончательную форму — отец не понадобился: форму опрокинули. Не папа ли там сидит? Здравствуй, папа! Откуда ты, опять гулял? Катался на велосипеде? Что ты сказал? ТЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ, КТО УЖЕ ТАК ДАВНО СТРАНСТВУЕТ? А это твои друзья, которые уже так давно странствуют с тобой вместе? Как это мило с их стороны! Добрый вечер, добрый день! Мать узнаёт своё дитя, но она его и не узнаёт, и это уже не в первый раз.
