Нил приоткрыл зажмуренные глаза и в последний раз посмотрел на худенькое тело, прикрытое ниже пояса клетчатым пледом, на нечеловечески прекрасное бескровное лицо. Не мертвое, нет, просто неживое. Обтянутое даже не выбеленным пергаментом — тот все же хранит в себе воспоминания о живом существе, из кожи которого сделан, — а атласом, чуть пошедшим морщинами белым атласом. Волосы, отросшие, подкрашенные хной, аккуратно завитые, казались синтетическими. И вся она была как большая тряпичная кукла, изготовленная гением-извращенцем, выкравшим живую Линду и подменившим ее своим творением. Или сама она улизнула в последнее мгновение, оставив вместо себя двойника, кадаврицу, наряженную невестой.
На кремации настоял он сам. Не то, чтобы кто-нибудь активно возражал — Ольга Владимировна держалась строго и величественно, словно королева в трауре, но Нил чувствовал, что для нее все это не более, чем очередной спектакль; достойный Линдин папаша пил без просыпа и не всегда соображал, зачем, собственно, приехал в Ленинград, а мать, знать не желавшая дочки, пока та была жива, пребывала в постоянной прострации и лишь повторяла, что заберет ее с собой и похоронит на участке, который уже давно закрепила за всей семьей.
— Ну и повезете не гроб, а урну, — втолковывал ей Нил. — Не так хлопотно, и разрешения специального не надо.
— Не надо… — повторяла она, но Нил чувствовал, что смысл сказанного до нее не доходит.
Некоторая заминка возникла, когда Нил отозвал в сторонку вышедшего к ним распорядителя и попросил его вместо традиционного Шопена поставить, сообразно последней воле покойной, ту пленку, которую он принес с собой. Переполошенный ритуальщик долго ломался, потом заявил, что должен посоветоваться с руководством. Совещание заняло минут пятнадцать, наконец добро было получено, и Линда — снегурочка в кружевном белоснежном платье, ни разу не надевавшемся при жизни, — опустилась в огненное чистилище под лирическое попурри на темы Поля Маккартни и Дэвида Боуи. Эту композицию Нил придумал, исполнил и записал накануне ночью.
«And the light of the night fell on me…»<«И свет ночи упал на меня…» Из песни Поля Маккартни>
И только в автобусе, увозящем их из крематория на поминки, Нил развернул бумажку, которую на выходе из траурного зала вложил в его ладонь мелькнувший на мгновение Костя Асуров. Следователь назначал ему встречу через два дня, на платформе станции Лосево.
А днем раньше предстояло получить урну с прахом…
Четыре тысячи триста восемьдесят две. Четыре тысячи триста восемьдесят три… Четыре тысячи триста восемьдесят четыре…
Это число надо запомнить. Во что бы то ни стало запомнить. Пометить шпалу сочащейся из носа кровью, отползти под тень кактуса, сделать два-три глотка из теплой фляги и забыться, насколько дано будет забыться. Потому что нет больше сил ползти вдоль сверкающих рельсов, уходящих за горизонт…
— Эй, Нил! Ты в норме?
То ли забвение оказалось слишком глубоким, то ли остановившаяся на рельсах белоснежная дрезина, убранная розами и разноцветными ленточками, появилась бесшумно, аки призрак. Нил протер воспаленные глаза, сел. С дрезины улыбался и махал ему рукой счастливый Ринго. В шикарном ковбойском костюме он был больше похож не на Ринго Старра, а на Ринго Кида из довоенного вестерна «Дилижанс». Из-за его плеча выглядывала Линда в мелких золотистых кудряшках, которые очень ей шли. Одета она была в открытое розовое платье с кринолином. Он помахал им в ответ и крикнул:
— На праздник едете?
— В Мексико-сити всегда праздник!
— А можно с вами?
— Нельзя. У каждого свой путь в Мексико-сити. Досчитай до конца свои шпалы — вот ты и пришел.
— Линда, а почему молчишь ты?
Дрезина медленно и беззвучно стронулась с места.
— Линда! — в отчаянии крикнул Нил.
— Бай, док Кэссиди! Встретимся на карнавале! Она подняла руки, и на ярком солнце блеснули изящные золотые кандалы.
Белоснежный корабль прерий истаял в жарком, колышущемся мареве…
Четыре тысячи триста восемьдесят пять… Нил проснулся весь в поту, стремительно встал, резкостью собственных движений сбивая остатки наваждения.
— Почему ты не разбудил меня?! — сердито выкрикнул он.
— Рано еще, — не оборачиваясь, сказал Кир Бельмесов.
— Скорее… Надо успеть.
— Не мешай. Чай пей.
Нил отвернулся от стола, за которым Бельмесов колдовал над какими-то кореньями, плеснул из заварного чайника немного зеленого чая, отхлебнул. Остывший чай был горек и отдавал аптечной микстурой. Нил вернулся в кресло. Ожидание было нестерпимым. Если они опоздают, и Линда въедет в небесный Мехико, не освобожденная от оков, так похожих на изысканные украшения, она не избавится от них всю оставшуюся вечность. Вечность! От этого слова разило таким холодом, что у Нила Застучали зубы, бесконтрольно и громко, так что даже Бельмесов услышал и с удивлением посмотрел на Нила: хоть в доме уже с месяц не топили, жара в башне стояла, как в финской бане — и по полу, и над головой тянулись распределительные трубы с горячей водой.
— Пора, — сказал наконец Бельмесов. Они спустились на площадку перед Ниловой дверью. Нил поднял заранее заготовленный мешок, вслед за Бельмесовым протиснулся в узкое чердачное окно и очутился на крыше.
Ночь была ясная, безветренная и поразительно холодная для конца апреля. В свете полной луны все предметы обретали причудливую фактуру сновидения — слишком отчетливы были все линии и формы, слишком приглушены все цвета и оттенки. Прутики антенн подернулись тончайшими кристаллами изморози. Нил подошел к тому месту, где остановился Бельмесов, открыл мешок и принялся доставать оттуда щепки, ветки, скрученные листья.
— Сюда клади, — распорядился Бельмесов. — Зажигай!
Сухая кучка занялась мгновенно. Взвился длинный, веселый язычок пламени. Нил даже не заметил, в какой момент на Бельмесове появилась странная четырехугольная шапка.
— На огонь смотри, — велел потомок шаманов. — Как белый будет — отпускай ее.
Он двинулся вокруг костерка, пританцовывая на полусогнутых ногах, что-то бормоча нараспев и периодически подбрасывая в огонь щепотки травы. Пламя взрывалось искрами, становилось то багровым, то зеленым, фиолетовым. Нил отошел на несколько шагов, держа наготове раскрытый сосуд. Он провел пальцем по розовой пластмассовой поверхности, вдоль оставленной гравером бороздки, читая кожей:
«Ольга Владимировна Баренцева, 1953–1982». Шаги Бельмесова убыстрялись, монотонный речитатив делался все быстрее и ритмичнее. Перед Нилом мелькало взмокшее лицо шамана, блистающие бельма закаченных глаз.
— И-и-и! — неожиданно тоненько взвыл Бельмесов, и пламя вдруг взвилось почти прямоугольным белым столбом.
Нил наклонил урну, размашисто провел ею перед собой и выкрикнул, как учили:
— Ом мани дэва хри!
