уже враг, но еще не абсолютное зло. Тотального пренебрежения к «варварскому» миру мы в его «Истории» не находим; соответственно, декларирование превосходства греков над всем остальным человечеством осталось этому автору совершенно чуждым. Он тонко подмечает (и порой, кажется, не без удовольствия) многочисленные достоинства «варварских» народов: вековую мудрость египтян, воинскую доблесть и благородство персов, свободолюбие скифов… Он никогда не забывает указать, если то или иное явление культурной жизни, по его мнению, заимствовано греками у варваров; очень часто в его «Истории» эллины выступают учениками, а варвары – их учителями. Впоследствии более «ангажированные» древнегреческие писатели (например, Плутарх) даже с осуждением называли за это Геродота «филоварваром» (любителем варваров).
Все это так. Но «антиварварская» установка греческого менталитета, со временем достигшая многократно более высокого по сравнению с Геродотом накала, берет свое начало все-таки в его взглядах, пока еще достаточно умеренных и взвешенных. Геродот не отождествляет варвара и раба, как век спустя Аристотель. Но на самом-то деле Аристотель здесь не изрек чего-то принципиально нового: он просто расставил точки над i, договорил до конца то, что начал говорить «отец истории». Одним словом, не будет большим преувеличением сказать, что Геродот, первым изобразивший исторический процесс в мифологизированной форме векового конфликта Запада и Востока, внес ключевой вклад в формирование идентичности европейской цивилизации.
* * *
Вот это-то нам и хотелось подчеркнуть в контексте цивилизационной истории эллинов: формирование в V в. до н. э. в древнегреческом мировоззрении резко негативного, презрительного отношения к «варварам», то есть, в сущности, ко всему чужому. Раньше такого не было. Раньше, наоборот, греки охотно брали с того же Востока все, что только могли, – начала научных знаний, технические приемы в архитектуре и скульптуре… Об этом неоднократно говорилось выше.
Как мы видели, до Греко-персидских войн греки отнюдь не считали для себя зазорным вступать в тесную дружбу с иноземцами и родниться с ними. Более того, на их родине эти связи служили предметом гордости. А вот после Греко-персидских войн такие отношения стали почти невозможными. В IV в. до н. э. знаменитого оратора Демосфена его враги всячески порицали и осмеивали за то, что его бабкой по матери будто бы являлась знатная скифянка.
Перед нами – очередной исторический парадокс: время высшего процветания Эллады, политического могущества, пика развития культуры было и временем наибольшей «закрытости» греческого общества, как бы замкнувшегося в горделивом одиночестве, отгородившегося от всех соседей. Вряд ли это было полезно для цивилизации. И не в той ли самой закрытости коренятся (во всяком случае отчасти) причины недолговечности «греческого чуда», появления впоследствии кризисных явлений?
Эпилог: цивилизация политического слова
Мы возвращаемся, в сущности, к тому, с чего начали. Внимательный анализ различных сторон мировоззрения античных эллинов – будь то религиозные представления, трудовая этика, правосознание, отношение к науке и технике – показывает, что их цивилизация, их социум существенно отличались от тех, которые привычны для нас. В своем поведении граждане древнегреческих полисов часто руководствовались совершенно иными мотивациями – такими, какие для людей индустриального общества даже неожиданны.
Но стоит ли этому удивляться? Видная мыслительница XX века Ханна Арендт писала: «…Статистическое причесывание исторических процессов под одну гребенку давно уже перестало быть безвредным научным идеалом; это с уже давнего времени скорее открытый политический идеал коллектива, который ничего не желает знать, кроме “счастья” обыденного существования и потому по праву ищет и находит в социальных науках “истины”, отвечающие его собственным экзистенциальным привычкам»[342].
Что здесь имеется в виду? Коль скоро на современном этапе главной целью существования как отдельного индивида, так и общества в целом признается достижение, поддержание, увеличение материального благополучия, то возникает характерная аберрация, будто бы так было и всегда. Будто бы люди во все эпохи только и думали в подобных экономических категориях.
Но в том-то все и дело, что такой ход рассуждений неверен. Было время и были государства, где не «экономика определяла политику», как ныне, а скорее наоборот – стержнем всего социального бытия была политическая жизнь[343], где именно она направляла ход экономических процессов, имевших поэтому вторичный характер. Полисы древней Эллады принадлежат, несомненно, именно к таким государствам.
Именно поэтому, кстати, для них была характерна столь огромная роль публичных отношений. Ведь политика – по определению сфера публичного, в то время как экономика – область частной, приватной деятельности, где каждый сам за себя.
Если попытаться найти слова, которые с наибольшей полнотой передавали бы специфику античной эллинской цивилизации, воплощали бы ее в себе, то, пожалуй, следует назвать в первую очередь два древнегреческих термина: «полис» и «логос». Что такое «полис» – с этим мы уже хорошо знакомы. А что такое логос? Это слово не менее важно для характеристики всего бытия и мироощущения эллинов. Да и для дальнейшей истории человечества оно имело весьма большое значение. Достаточно вспомнить, как много производных от него в современных европейских языках, в том числе и в русском: «логика», «диалог», «монолог», длинный ряд названий наук, оканчивающихся на «-логия»…
«Логос» переводится как «слово». Но сказать это недостаточно для понимания значения данного термина, ведь в древнегреческом языке с его богатейшим лексическим запасом есть и другие слова с аналогичным смыслом: эпос, мифос (откуда «миф»). Они тоже означают «слово». Чем же выделяется среди них «логос»? Словари дают к данной лексеме пространный список значений, помимо основного: среди них – и «речь» (в том числе речь оратора), и «изречение», и «разговор, беседа», и «рассказ, молва», и «прозаическое произведение», и «философское учение», и «отчет», и «пропорция, соразмерность», и «разум, смысл», иногда даже «число»… Вот какой сложный термин перед нами! И, если, вдуматься, во всех своих оттенках и нюансах он практически исчерпывающе воспроизводит специфику греческого менталитета.
Если попытаться как-то обобщить все перечисленные значения, вывести из них, так сказать, «среднее арифметическое», то можно определить логос как слово, проникнутое разумом, осмысленное и при этом являющееся стимулом для действия. Слово, порождающее дело. Когда греки впоследствии начали знакомиться с христианским учением, первая фраза Евангелия от Иоанна – «В начале было Слово» – наверняка была им абсолютно понятной и вызывала полное согласие. Между тем, как известно, в Европе Нового времени эта же фраза неоднократно становилась предметом острой полемики. Фауст у Гёте говорит: «Вначале было Дело!»
А для античного грека с его рациональным и созерцательным мировоззрением все-таки именно слово определяло любое действие. В том числе и действие политическое, которое являлось главным, ключевым в полисном мире.
Роль слова в политике, в полисе была воистину колоссальной. Открытое, свободное, прямое слово царило над массами
