скал и пляжей, портреты мужчин, женщин и детей. А над ними – закрепленный кусок лакированного плавника. «Овца всю жизнь будет бояться волка, а потом ее съест пастух». И я вспоминаю тот день на кухне Биг-Хуза, когда я смотрела на Кору и думала: «Как чертовски несправедлива жизнь… Как неумолимо беспощадна… А мы все равно должны продолжать жить».
– Я ничего не расскажу, – заявляю я, все еще глядя на стену.
Раздается всхлип, громкий и короткий, и Фиона прижимается к Айле, закрывая руками лицо. Та смотрит на меня жесткими стальными глазами, а потом отводит взгляд.
– Роберт убил Лорна, – продолжаю я, слегка вздрагивая, когда Фиона всхлипывает снова. – Если полиция и придет к какому-то выводу, то только к этому. Но пусть придет к нему без моей помощи.
Я смотрю на Чарли, его голова низко склонена, указательный палец снова и снова потирает под носом. Думаю о том, чтобы взять его за руки и сказать ему, что правда – это еще не всё. Это даже не самое важное.
– У меня не было права приезжать сюда. Ни в первый раз. И ни в этот. Простите меня.
А потом я обвожу взглядом всех, не в состоянии сказать, как сильно мне будет их не хватать. Как сильно я буду тосковать по этой деревне. По этому острову. Как сильно буду тосковать по жизни, которую, как я думала, смогу прожить.
– Мэгги… – Брюс встает. Смотрит на меня темными глазами. – Спасибо.
Я киваю. Сглатываю растущий ком в горле.
– Я уеду завтра.
А потом отворачиваюсь, открываю дверь и выхожу на улицу, ни разу не оглянувшись.
Глава 39
Я иду на запад. Я притворяюсь, будто мне нужно забрать фотографию с фестиваля виски, чтобы повесить ее обратно на красную стену, где ей самое место, но это неправда. Обхожу ферму стороной, хотя не вижу никаких признаков присутствия Уилла. Обычно к этому времени он уже встает и приступает к работе, но сегодня шторы задернуты. Я даже не смотрю в сторону «черного дома». Вот почему я иду на запад. Мне нужен простор и душевный покой, которые дает мне Прекрасное Место. Мне нужно справиться с собственной болью, прежде чем я смогу принять на себя чужую.
Когда я снова поднимаюсь на утесы, выглядывает солнце. Я сажусь на теплый плоский камень, вдыхаю соленый воздух. Смотрю вниз на луг, на жизнестойкий махир, розовый и пурпурный, желтый и белый. Кролики гоняются друг за другом от норы к норе. Дыхание сбивается, боль в груди возвращается. Все произошло так быстро… Вот и конец. А ведь я только что была в самом начале. Но я не могу остаться, зная то, что знаю. У меня нет на это права. Я не могу быть постоянным напоминанием о Роберте, о том, что они совершили. У меня был шанс перестать искать, перестать копать, выбрать счастье, и я им не воспользовалась.
Я встаю, подхожу к заброшенной норе. Протягиваю руку внутрь сквозь траву и корни, нащупываю острые края фоторамки, потом вынимаю ее, разрыхлив почву еще сильнее. На мгновение присаживаюсь на корточки, счищаю землю со стекла, с этих размытых улыбающихся лиц. Интересно, о чем они думали, когда делали этот снимок? Весь этот ужас, вся эта вина… Несмотря на всю чудовищность того, что произошло со мной вчера, мне стыдно за то, что я замкнулась в себе. За то, что убежала и спряталась. Я думаю о Мико, которая протягивала мне таблетки. «Уилл сказал, что они тебе понадобятся». Он, наверное, чувствует себя более растерянным, более одиноким, чем когда-либо в своей жизни, а я все еще прячусь. Я помню тот первый день на Большом пляже, когда спросила его, не думал ли он когда-нибудь покинуть остров, и он ответил, ухмыляясь: «Я бы согласился. Ради подходящего человека».
Я встаю, внезапно обретая цель и надежду.
– Мэгги…
Я поворачиваюсь и испуганно прижимаю ладонь к груди.
Чарли выглядит усталым; его румяное лицо посерело, а щетина, пробившаяся на подбородке, совсем белая.
– Ты поступила хорошо. Спасибо.
Под глазами у него виднеются темные тени, когда он смотрит на фотографию в моих руках. Я протягиваю ему фото, испытывая смутное чувство стыда.
– Это было правильно, вот и всё.
Маклауд ничего не отвечает, лишь смотрит на снимок несколько секунд, после чего снимает с плеча открытый рюкзак и засовывает фотографию внутрь.
– Ты идешь к Уиллу? – Он не поднимает глаз.
– Да. С ним всё в порядке?
Чарли вздыхает – болезненный, неровный вздох, который заставляет меня чувствовать себя странно, как будто я снова вступила на небезопасную почву.
– Я не могу продолжать лгать тебе, – говорит он. – Я не могу продолжать говорить тебе правду, в которой так много лжи, что она может оказаться и не правдой вовсе.
Затем лезет в рюкзак и достает широкую деревянную коробку.
– Чарли… – Я понимаю, что качаю головой и отступаю от него в сторону обрыва. – Не надо больше…
Но он протягивает мне коробку, и я беру ее.
– Она принадлежала Роберту, – поясняет Чарли, хотя я не спрашиваю. – Я нашел ее здесь, много лет назад. В одной из этих старых нор.
Я опускаю взгляд на коробку. На ее крышке неуклюже выцарапаны три слова на гэльском языке – должно быть, на гэльском. Tha mi duilich. Меня парализует чувство нарастающей тревоги; я не могу ничего делать, кроме как перечитывать эти слова снова и снова.
– Открой, Мэгги. – Голос Чарли звучит странно, незнакомо.
Петли крышки коробки скрипят так, что я вздрагиваю. Внутри лежат два черных мешочка. Больший – тяжелый, из плотно сотканного холста. Я задерживаю дыхание, когда достаю лежащий в нем предмет. Это металлическая рамка в форме буквы Y, к которой прикреплена плоская черная резинка. Рогатка. Я бросаю взгляд на Чарли, кладу рогатку и коробку на землю и достаю мешочек поменьше, бархатный, мягкий и шуршащий. Дрожащими пальцами растягиваю шнурок и высыпаю содержимое в ладонь. Полдюжины осколков розового кварца. Как раз такого размера, чтобы поместиться в матерчатый «карман» рогатки. Такие же плоскости и острые грани, как у кулона, который я чувствую, когда он давит на мою ушибленную грудину. И мое сердце – сердце, которое перестало биться меньше суток назад, – начинает колотиться так сильно и быстро, что я задыхаюсь, роняю мешочек и камни на землю.
– Мэгги…
Я стряхиваю с себя руки Чарли и отступаю к обрыву. Когда колени окончательно подгибаются, с радостью отказываюсь от попыток встать.
– Мэгги!
Я думаю о том дне на Большом пляже
