тогда он сказал:
— Я друг вашего знакомого из Парижа. Большого поклонника оперы.
Шарканье за дверью прекратилось.
Майкл ждал.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — выдохнул Франкевитц, снова подходя к двери.
— Он сказал мне, что вы недавно были заняты выполнением одного интересного заказа. Работа по металлу. Мне бы хотелось обсудить с вами кое-какие подробности, если это возможно.
И снова тишина. Одно из двух: или фон Франкевитц был чрезвычайно осторожным человеком, или же его просто запугали. Затем Майкл услышал, как щелкают отпираемые замки. Звякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась — всего на пять сантиметров, не больше. Сквозь щель виднелось бледное лицо; человек за дверью был похож на кладбищенского призрака, выглядывающего из-за двери своей гробницы.
— Кто вы? — прошептал Франкевитц.
— Я приехал издалека только ради того, чтобы повидаться с вами, — ответил Майкл. — Может быть, вы позволите мне войти?
Франкевитц заколебался, и его бледное, словно обескровленное лицо, казалось, висело в царившей за дверью темноте как полумесяц. Майклу был виден один серый глаз и прядь засаленных русых волос, ниспадающая на высокий белый лоб. Серый глаз моргнул. Франкевитц открыл дверь и отступил на шаг, давая Майклу войти.
Квартирка была темной и тесной, с узкими окошками, на стеклах которых осела копоть берлинских заводов и фабрик. На дощатом полу лежал вытертый ковер с черно-золотистым восточным орнаментом. Тяжелая мебель была украшена вычурными резными завитушками; вещи такого рода обычно годами пылятся в музейных подвалах. Кругом были разбросаны подушки, а на валиках дивана цвета морской волны были приколоты кружевные салфеточки. В нос Майклу ударил тяжелый запах: здесь пахло дымом дешевых сигарет, цветочным одеколоном, масляными красками и скипидаром и был здесь еще один горький запах, который нельзя было спутать ни с чем, — запах болезни. В углу комнаты, у окна, стоял стул, а перед ним мольберт, на который был натянут холст с недоконченным пейзажем: кроваво-красное небо над городом, дома в котором построены из человеческих костей.
— Садитесь сюда, здесь вам будет удобно. — С этими словами Франкевитц сбросил с дивана труду грязной одежды, и Майкл сел, чувствуя, как в спину ему уперлась жесткая пружина.
Франкевитц был худ; на нем был синий шелковый халат и шлепанцы. Пройдясь по комнате и поправив съехавший набок абажур на лампе, картины и букетик увядших цветов в бронзовой вазе, он наконец уселся в черное кожаное кресло с высокой спинкой и, закинув ногу на ногу, потянулся за пачкой сигарет и мундштуком черного дерева. Он нервно разминал сигарету в длинных нервных пальцах.
— Значит, вы виделись с Вернером? Ну и как он?
Майкл понял, что Франкевитц говорит об Адаме.
— Он мертв. Его убили гестаповцы.
Франкевитц вздрогнул. Неслушающиеся пальцы никак не могли справиться со спичечным коробком. Первая спичка отсырела и тут же погасла. Франкевитц прикурил от второй спички, вставил в рот мундштук, глубоко затянулся и закашлялся, поперхнувшись дымом. В легких у него что-то клокотало; откашлявшись, художник снова зятянулся, и его серые запавшие глаза влажно заблестели.
— Жаль… Очень жаль. Вернер был… он был порядочным человеком.
Пришло время приступать к делу, и Майкл спросил напрямую:
— Вы знали, что ваш друг работает на британскую разведку?
Франкевитц молча курил, маленький красный огонек сигареты светился в полумраке комнаты.
— Да, — ответил он наконец. — Вернер сам сказал мне об этом. Я не нацист. А уж что нацисты сделали с этой страной и с большинством моих близких друзей… В общем, любить мне их не за что.
— Вы рассказали Вернеру о том, что вам пришлось побывать на каком-то складе и рисовать там следы от пуль на зеленом металле. Мне хотелось бы знать, как вы получили эту работу. Кто вас нанял?
— Человек. — Франкевитц пожал худыми плечами. — Я так никогда и не узнал его имени. — Он снова затянулся сигаретным дымом и закашлялся. — Прощу прощения, — сказал он. — Я что-то совсем расклеился.
Майкл заметил на худых белых ногах Франкевитца подсохшие болячки. Очень похоже на крысиные укусы.
— А откуда тот человек узнал, что именно вы сможете справиться с этой работой?
— Искусство — это моя жизнь, — ответил Франкевитц, словно это могло служить достаточно веским объяснением.
Он встал с кресла — движения его были старческими, хотя было ему года тридцать три, не больше, — и подошел к мольберту. Рядом на полу стояли прислоненные к стене картины. Франкевитц опустился на колени и принялся осторожно перебирать их.
— Обычно я рисую в кафе, недалеко отсюда. Дома я работаю лишь зимой. Человек зашел выпить кофе. Он смотрел, как я работаю. Потом он снова пришел туда, а после еще несколько раз… Ага, вот ты где! — Эти его слова были обращены к картине. — Я работал тогда вот над этим. — Он вытащил холст из стопки и показал его Майклу. Это был автопортрет, на котором лицо Франкевитца было представлено как отражение в разбитом зеркале. Трещины смотрелись совсем как настоящие, и Майклу даже показалось, что, проведя по холсту рукой, можно запросто порезаться об острые края битого стекла. — Он был не один, а с другим человеком — нацистским офицером, наверное, он хотел, чтобы тот тоже поглядел на мою работу. Потом я узнал, что второго человека зовут Блок. А после, может быть недели две спустя, тот первый пришел в кафе и спросил у меня, не желаю ли я подзаработать. — Франкевитц грустно улыбнулся. — Деньги-то никогда не помешают, даже если это деньги нацистов. — Он разглядывал собственный автопортрет; картина, бесспорно, льстила его самолюбию. Он прислонил картину к стене и поднялся с пола. Дождь хлестал в окна, а Франкевитц задумчиво глядел, как капли стекают по мутному стеклу. —
