было никакого, но он сказал только: «Вы так чудесно пели, это вам от всех нас, с Рождеством!» – и сунул мне в руку ворох купюр. Люди обычно не дают чаевых певичкам, не принято. Я даже не была уверена, что имею право брать эти деньги, но, оглядевшись по сторонам и не увидев нигде Малкольма, сунула деньги в сумку. Дома я их пересчитала и обнаружила, что это больше, чем я обычно получаю за целую неделю выступлений. Тут до меня дошло – все, нужная сумма набралась. Я могу вернуть долг.
На следующий день с деньгами в кармане я приехала к Максу домой. Направилась прямиком к лифту, но консьерж за стойкой остановил меня:
– Вы к кому?
– В 192-ю квартиру. К Максу. Он меня ждет.
Дурацкая ложь, и он понял, что я лгу.
– Там нет никакого Макса, – сказал он.
– Может, 193-я? Девятнадцатый этаж.
– Никакой Макс на этом этаже не живет.
Наверное, на лице у меня в полной мере отразились смятение и ужас, которые я испытала, и он пожалел меня, придумав какую-то свою версию событий – и кто я такая, и зачем пришла, и в каких отношениях с Максом состою, – потому что он сказал:
– Я тут новенький, но, по-моему, 192-ю недавно сдали другим людям. Наверное, он переехал.
– Наверное, – отозвалась я. – Спасибо. – И тут я в полной мере осознала услышанное: – В смысле сдали? В аренду?
Он, видимо, тут же счел меня сумасшедшей, напустил на себя важный вид и заявил, что не может раскрывать информацию о жильцах и мне лучше уйти.
Выйдя на улицу, я загуглила квартиру. Хозяева не менялись уже восемь лет, с момента сдачи дома – тогда Макс еще жил с женой где-то за городом. Так что он действительно ее снимал, она не принадлежала ему, как он говорил. Я ощутила прилив злости, словно заныла старая рана, так до конца и не затянувшаяся. Ничего я о нем не знала. Только ту версию, которую он сам мне подсунул.
Мысли о Максе захватили меня. Назойливая мелодия, которую я с таким трудом в последние месяцы приглушила, зазвучала опять, и я лежала ночью без сна, бесконечно размышляя, почему он съехал с квартиры и где живет теперь. Я неотступно кружила на одном месте, подобно мухе, которая жужжит над крышкой мусорного бака в надежде улучить момент и попасть внутрь, и вдруг поняла: мне необходимо его увидеть. Я только деньги передам, уверяла я себя, и хотя это было не совсем правдой, это было к ней близко. От денег мне действительно хотелось избавиться. Держать их дома становилось невмоготу. Лежа в постели с Фрэнки, я не могла отделаться от этих мерзких мыслей – о количестве наличных у меня в ящике и об их истинном владельце.
Впрочем, дело было не только в деньгах. Я отдавала себе в этом отчет. Дело было в том, что все это время я еще рассчитывала с ним увидеться. А деньги гарантировали нашу встречу – нужно только накопить достаточно, и можно к нему идти. Мысль об этом меня успокаивала. Мне даже удавалось на время выбросить его из головы. И не мучиться, и не гадать, в чем именно он меня обманывал: женат ли, ездил ли в Нью-Йорк, любил ли меня хоть немного? Что толку об этом думать? Однажды, и довольно скоро, я снова его увижу и, посмотрев на него свежим взглядом, все пойму. Но теперь, когда я попыталась, теперь, когда я обнаружила, что он съехал из той квартиры, на меня обрушилось осознание того, что, возможно, и даже скорее всего, я никогда больше его не увижу. И тут все вернулось на круги своя: я снова очутилась в выдуманном мире, где проигрывала все новые и новые сюжеты и сценарии, перебирала слова, которые он мне скажет, – в мире бесконечных раздумий и сомнений.
Номер его я удалила, но адрес электронной почты остался. Рабочий. Я знала, что секретарша получает копии всей его корреспонденции, поэтому написала нечто максимально нейтральное. Мне кое-что нужно ему отдать, написала я. Можем ли мы встретиться? Я отправила его – и тут же получила автоматический ответ. Такого адреса не существует. Я залезла на сайт его компании, но ничего не нашла. Похоже, он там уже не работает. Позже, ночью, я резко проснулась оттого, что вспомнила слова консьержа: там нет никакого Макса. Мне пришла в голову безумная мысль: так, может, и имя он назвал ненастоящее? Но это была глупость, сумасшествие, и, как только мир прояснился, я это поняла. Я же видела его имя на визитке, на банковской карточке, на конвертах.
В выходные Лори притащила елку. Но никто не хотел тратиться на игрушки, поэтому пришлось импровизировать: мы украсили ветки бусами, браслетами и столовыми приборами, нанизанными на ниточки. Сэш приготовила веганский рождественский ужин, и мы провели вечер в спорах о климатическом активизме, показушном феминизме и о том, жульничает ли Элла, когда мы играем в «Угадай слово». Эксперимент Мил по организации коммуны удался на славу, заметила Лори. Мы и правда стали как одна большая семья – даже ругаемся по пустякам, как настоящие родственники. Я уж было подумала, что сейчас мы перессоримся по-настоящему и посиделкам придет конец, но все, наоборот, впали в умиление.
Рождество через четыре дня, и все уже разъехались по домам. Фрэнки утром тоже уезжает. Он часто в разъездах, выступает то тут, то там – и очень успешен, – и, когда его рядом нет, я о нем почти не вспоминаю, но, когда он возвращается, я рада. Он живет в огромном доме с другими певцами – их там больше, чем я способна запомнить. Один пакетик чая они заваривают по нескольку раз, посуду никто не моет, и окно у Фрэнки занавешено простыней, потому что карниз давно сломался, а платить за новый не хочется, так что в комнате у него всегда какие-то грязноватые сумерки. Набравшись (а набирается он часто), он признается мне в любви, а я молчу в ответ, потому что не люблю его – во всяком случае, не в том смысле, в каком всегда понимала любовь. Душу он мне не бередит. Разве это любовь – если он не может сделать мне больно? Если не может влезть мне в душу, смять ее всю и перекрутить, чтобы там ничего, кроме него, не осталось? Разве может это веками вдохновлять людей на стихи, фильмы и оперы, слезы и самоубийства – то, что мы ходим вместе в супермаркет, по выходным смотрим телевизор в постели и ругаемся, что мне
