надо быть осторожным.
— Правильно!.. Есть такие, как вон этот... Мокрецов.
Я оставил ему «Окопную правду» и велел почитать ее солдатам, а что будет непонятно, спросить меня или Рамодина.
2
...Был солнечный день. Ночью мы сменили позиции и решили сходить с Рамодиным в баню. Буйно цвел придорожный кустарник мелкими розовыми цветами, разливая по долине медовый запах. Жужжали пчелы, порхали бабочки, над водой стаями носились воздушно-крылые стрекозы. Только мы перешли по гладким мостикам реку, как недалеко от берега у дороги увидели холмик с большим дубовым крестом. На нем была надпись: «В. И. Энгельгардт, капитан 36‑го Сибирского стрелкового полка. Убит 1 марта 1917 года».
— Догадался-таки вовремя подохнуть, — усмехнулся я, посматривая на друга.
— Его порода не из догадливых, — сказал Рамодин. — Посмотри-ка на дату. Это произошло на третий день после переворота. Значит, кто-то поторопился раньше нас вогнать в него пулю... Жаль, что не я. Очень жаль!
А кругом цвела повилика, пестрели еще какие-то цветы — большие и пышные.
В бане никого не было. Мы мылись вдвоем. Собственно, это и не баня, а какая-то железнодорожная постройка. Но в ней устроили и полок, и каменку, и воды сколько хочешь. Потолки высокие, и окна во всю стену: светло, просторно.
Я сообщил Рамодину о моем разговоре с Дороховым.
— А я уже давно солдатам газеты дал, — сказал Рамодин, намыливая голову, — очень интересуются. Один тут есть очень дотошный — Зинченко. Прочитал он «Окопную правду» и говорит: «Вот и выходит: кому от войны прибавка, а нам удавка». В ротных комитетах ребята толковые подобрались, но вот в полковом комитете председатель эсер, а члены соглашатели, — продолжал Рамодин.
— В дивизионном такая же плесень, — подтвердил я, — Поручик Закржевский — племянник того лидера, который к нам приезжал... Но если солдаты раскусят, что это за фрукты, они их выплюнут и ногой разотрут.
— Вот в этом-то вся и штука, чтобы скорее раскусили! — воскликнул Рамодин выливая на себя ушат воды. — Пока солнце взойдет, роса глаза выест...
Начиная с вечера и всю ночь над рекой вьются тучами комары. Солдаты, спасаясь от них, зажгли в землянке мокрую солому и столько напустили дыму, что невозможно дышать.
— Говорят, корпусной приехал с каким-то капитаном, — сообщил мне Дорохов, заливаясь слезами от наседавшего дыма, — митинг будет устраивать.
— Улещать кобылку станут, — ухмыльнулся Зинченко, пожилой солдат с обвисшими усами. — Дорогие товарищи, скажут, пидемо трошки повоюем. А то давненько вже не воевалы.
— Сказали бы прямо: давайте мы вам башки оторвем и без пересадки в рай направим, — раздался чей-то сердитый голос в углу.
— Оце правильно! Башка же у кобылки дурная, на шо вона солдату — тольки шо каску аль малахай надевать...
Ночь душная, темная. Из-за Карпат надвинулись рыхлые серые тучи и накрыли долину словно пологом. От духоты и жары не знаешь куда деваться, а тут еще комары одолевают, так и липнут к потному телу. То и дело вспыхивают наверху ослепительные ракеты с лиловыми дымками, освещая проволочные заграждения, притаившиеся в ямках секреты и линию окопов, окутанную густым белым дымом. Немцы, видимо, заметили дымовую полосу над окопами и очень ловко пристрелялись из бомбомета. То и дело бомбы рвутся то на бруствере, то в окопе. Когда стреляет артиллерия или пулемет, можно хоть по звуку определить, откуда грозит опасность. Но с бомбометом хуже: беззвучно стреляет, беззвучно летит снаряд. Днем летящую бомбу можно еще увидеть, а ночью и того нет. Стоят солдаты в окопе и мирно беседуют, вдруг над головой — трах! Этой ночью закидали нас немцы бомбами: садили по всей линии до рассвета. Я послал Зинченко с Мазиным разведать, где стоит бомбомет. Они обнаружили его и бросили в ту сторону три гранаты. Поднялся переполох, еле ноги унесли. На полчаса бомбометный огонь прекратился, а потом стал еще сильнее. Опять мы разузнали, где стоит бомбомет, — перекочевал с левого фланга на правый. И опять от него нет житья: убило связиста, троих солдат ранило. Я стал звонить на батарею, чтобы открыли по бомбомету огонь.
— Нет снарядов, — ответил дежурный.
— А какого же лешего вы здесь сидите?
— Это вас не касается.
— Посидели бы вы в окопах, тогда узнали бы, кого касается... Засыпали нас бомбами. А вы там блох ловите. Немедленно позовите командира батареи.
— Он спит.
— Сейчас же разбудите, а то я буду звонить командиру дивизиона.
Наконец артиллеристы выпустили одну очередь, снаряды полетели куда-то далеко-далеко, в тыл противника. Волнуясь, кричу, указываю координаты, но все без толку, ответ один: снарядов нет!..
3
Мы перешли на новый участок. Здесь река образует петлю с узеньким перешейком. На перешейке — окопы. Неприятель в ста шагах. Справа и слева река.
Все чаще и чаще слышим разговоры, что скоро пойдем в наступление. На позиции, в окружающий нас лес, везут гаубицы, мортиры; саперы пристраивают во многих местах легкие мостики, переходы, мосты. Больше появилось неприятельских воздушных разведчиков; вдали в тылу у неприятеля замаячили десятка полтора «колбас» — воздушных наблюдательных пунктов. К позициям подвозили снаряды, сновали взад и вперед кухни. Батальон наш остановился в лесу: его должны первым бросить в атаку.
Вечером, когда стемнело, собрались в кустарнике я, Рамодин со своими солдатами. Пришли люди и из других рот нашего батальона.
— Каково, товарищи, решение в ротах? — спрашивали мы с Рамодиным. — Идти или не ходить в атаку?
— Постановили не ходить! — ответили все хором.
— Тогда уговор такой: держаться, так всем держаться крепко... Твердо стоять! На нас смотрит весь полк: мы не пойдем — и другие батальоны не пойдут, мы пойдем — и остальных погонят. И заварится такая каша, что долго не расхлебаешь...
— Понятно! — коротко произнес Дорохов. — По головке не погладят. Если будем врозь — сейчас же за хвост и в конверт.
— Ясно! — подхватили остальные, и все разошлись по ротам.
Не так-то было легко сказать: не пойдем больше в атаку! Каждый понимал, что это значит. За невыполнение приказа — расстрел. Так было до свержения царя. А как
