вы в рассыльных? А не на погрузке? Или на водителя выучились бы?
— Директор не пускает. Понравился я ему. Может, что ростом вышел. «Ты, — говорит, — скорее сбе́гаешь: ноги длинные, и велосипеда не надо!»
«Не то. Наверняка из-за фамилии», — решила я.
Когда я вернулась, Зельдис стоял около шведского бюро и пытался открыть его с помощью гвоздя. Выяснилось, что секретарша в расстройстве оставила ключ внутри секретера. Директор ковырял гвоздем в замке и метал гром и молнии в адрес уволенной секретарши.
Потом, ругаясь, он выбросил гвоздь в открытое окно и, наконец заметив меня, бросил раздраженно, как будто это я захлопнула секретер:
— Вызовите слесаря!
Пока чинился секретер, директор вводил меня в круг моих обязанностей. Дела были несложными, но тон директора мог бы испугать кого-либо менее опытного, чем я.
— Исполняйте! — сказал директор, словно мы были на военной службе. Во всяком случае, ему удалось меня насмешить.
Я стала работать. С удовольствием, несмотря на то, что директор был мне глубоко противен со своей суетливой погоней за планом и наивной уверенностью в том, что именно в нем самом кроются возможности выполнения плана, а все остальные — спасибо, если не мешают.
Но, проработав порядком на морозе, на ветру и на солнцепеке, я оценила в полной мере свой закуток перед кабинетом директора, где в холодные дни топилась голландская печь и не было слышно бригадирского окрика. Правда, были случаи, что от самодурства директора некоторые убегали на любую работу, хоть к черту на рога. Я не собиралась этого делать.
Успокоителен был сухой стук костяшек на счётах под рукой, треск арифмометра, стрекот машинок за стеной.
...Директор влетел, словно вдутый сильным порывом ветра, обязательно встречного, потому что весь корпус его был наклонён вперед, а голова втянута в плечи.
— Звонили со станции: подают порожняк в два срока. Из управления — насчет недельной сводки. И еще из дому, — доложила я, предваряя вопросы начальника.
Слушая, он не смотрел на меня, а скользил взглядом по бумагам, разложенным передо мной, по счетам. Всё отметил, вобрал в себя. Я могла поручиться, что он заметил даже итоговую цифру в ведомости. Всё подбирал, нужное и ненужное, а вдруг пригодится! Пригодится в этой его кухне, где всё всегда кипело, пенилось, перемешивалось. Его голова была набита всякой дрянью, как торба старьевщика, всякой всячиной, из которой можно извлечь хоть малую толику полезного. Полезного кому? Директору? Делу? Тому и другому?
Он выслушивал человека только тогда, когда тот говорил нужное ему, Зельдису, для подтверждения его схемы, его мысли. И обрывал на полуслове, если говорилось не то. Он не подписывал бумагу, если в ней было что-нибудь неожиданное для него, не им задуманное, хотя, может быть, и правильное.
Я еще мало разбиралась во всех этих сводках, рекламациях, табелях. Но характер директора я разгадала сразу.
— Как там с Песчаным карьером? — спросил Зельдис своим резким голосом, чуть усиливающим звучание буквы «с».
Я подала ему сводку Баренцева, отлично понимая, почему он спросил про Песчаный карьер. Для затравки. Для того, чтобы потом уже всё подгонять под эти лучшие показатели, потому что у Варенцова на Песчаном карьере всегда были лучшие.
Когда он стал читать, нетерпеливо барабаня по столу короткими пальцами, мне пришло в голову, что он и Варенцов чем-то схожи, что они как братья. Эта мысль меня поразила, потому что однолинейность Зельдиса была так чужда рафинированной интеллигентности Варенцова. Но сравнение уже было сделано и оставило след...
Директор рванул дверь в кабинет, а я вернулась к своей успокоительной механической работе: цифра — щелчок счётов, цифра — и снова щелчок... Щелчок походил на тот, с которым вешалась трубка телефона.
В кабинете директор заглатывал уже другие цифры другого документа, который понес ему бухгалтер.
Я закончила подсчет и за жирненькими нулями итоговых цифр увидела всю картину лесоповала, выпуска древесины, погрузки, сплава.
Потом, нанесенные на карту, эти цифры дадут точное отражение всего происходящего на территории, равной небольшому европейскому государству. Я об этом услыхала впервые от Варенцова.
Так что же роднит его с директором? Может быть, то, что и Варенцов сосредоточен только на себе одном.
Мне не пришлось долго раздумывать об этом; субботний рабочий день кончался, но директор придумывал все новые поводы меня задержать. Я освободилась только к вечеру. Это был студеный вечер трудной здешней весны. Я вышла за ворота завода и пошла по пустынной дороге. Овчарка, серая с черной полосой по спине, выбежала из-за поворота мне навстречу...
Послышался тихий свист. Пес побежал на него, и через минуту тень широкоплечего человека упала на дорогу. Савченко подходил, держа руку на ошейнике Геткана.
— Как, вы здесь?— вырвалось у меня.
— Искал вас. — Он ответил так просто, естественно.
— Опять надо переводить? — Что другое могло прийти мне в голову?
— Нет, — ответил он, не улыбнувшись.
Я не знала, что говорить дальше, и, как будто это было самое важное, по-глупому спросила:
— А как же вы с Гетканом? Что же, он за конём бежал?
— Зачем? Я на дрезине с ним приехал. Вдвоем не так страшно.
Я расхохоталась. Все вдруг показалось мне легким, возможным, доступным. А что именно? Да все на свете!
— Вы со страху потому и не появлялись так долго?— дерзко спросила я.
— Да.
— Так вы трус? — продолжала я.
— В подобной ситуации — да! — Он наконец улыбнулся. И тут-то я не поверила ему.
— Таисия Пахомовна... — начал он нерешительно. Это прозвучало неподходяще, и я прервала его привычной фразой:
— Меня, собственно, зовут Лёлькой.
— Лёлькой? — Он остановился и оглядел меня.
Я ждала. «Да, он не отличается находчивостью», — думала я. Наконец он выдавил из себя:
— Здесь один московский корреспондент, он приехал ко мне на заставу. Ему надо вас повидать.
Еще чего не хватало!
— А на кой шут он мне! — рассердилась я.
— Это Григорий Прокофьев, — сказал Савченко без выражения.
— А... почему же он сам сюда не приехал? Если хочет меня видеть.
— Ну, просто я перехватил у него инициативу. Поедемте!
Я видела этого Савченко насквозь: он не пустил ко мне Гришу Прокофьева, чтобы иметь предлог увезти меня к себе. Не больно хитро задумано!
Я согласилась без энтузиазма: вероятно, по наущению Овидия Григорий будет меня уговаривать вернуться. А впрочем, Дима никогда в письмах об этом и не заикался. Почему же должен стараться Прокофьев?..
Все было странно. Мы шли молча по узкому проходу между штабелями досок, такому узкому, что, даже идя гуськом, касались боками шершавых срезов ровно уложенных «тридцаток». Я слышала за спиной твердый шаг Савченко и поскрипывание ремней. Шпор не было. Стоило ли мне вообще-то ехать? Что мне даст эта встреча? Впрочем, мы уже выходили к путям.
Прокофьев был все тот же, если не считать некоторого оттенка самоуверенности в его манере,
