головой в скалу. Полы длинного тулупа мотались, из-под них мелькали белые валенки с красными разводами на носах и задниках. Курился розовыми облачками пар от дыхания животных и людей, берега ползли назад. Дальние сопки поворачивались, будто на оси.
Двести верблюдов и полтораста лошадей шли в обозе. На санях громоздились машинные части, сизые от изморози, расклепанные котлы, как огромные осколки черной глиняной посуды, ящики, рогожные кули, мешки, похожие на туши. Огромные четырехугольные возы зеленого сена, перевязанные веревками, наполовину пряча под собой мохнатых забайкальских коньков, плыли особенно торжественно. Подводы, словно вагоны, скрепленные крюками, сливались в сплошную цепь. Шорох подполозков по острому кристаллическому снегу напоминал шум огромного примуса и был привычен настолько, что тишина при входе транспорта на мягкую полосу вызывала тревогу.
Мигалов прибавил шагу и обгонял подводу за подводой, касаясь варегой оглобель. Он искал техника: непременно где-нибудь уже прикурнул. Удивительная способность спать! Лишь только тронется транспорт и заскрипят полозья, — он уже готов. Хотелось поболтать. Разыскал его в глубокой ямке на возу с сеном и принялся будить:
— Эй, дядя, во что ночью спать будешь? А я почти не заснул сегодня. Откроешь глаза — звезды, закроешь — машины. Одним словом — механика. Глупое ведь дело — не иметь понятия о принципах движения, о которых надо говорить, как о самых простых вещах, как, например, о подкове или оглобле. Понимать политику миллионов, революцию миллионов, а не иметь представления, почему и отчего движется типографский станок.
— Эту штуку и ты хорошо знаешь, — улыбнулся механик и с сожалением поглядел на покинутое углубление. — Из-за таких пустяков не стоило будить. Двигатель движет твой станок. А вот почему и как работает двигатель — другой разговор. Да, это разговор другой. Это ты — верно. Ну-ка, дай папиросу, если разбудил.
8
Мигалов испытывал нечто вроде зависти к усатому технику Трунину. Его внимание и жадность к каждому слову о машинах удивляли и возбуждали. Трунин принялся толковать о двигателях на дровяном топливе, — ехал на установку драг. Не прочь был и похвастаться знанием золотого дела. По его словам, в алданских условиях, при больших высотах, драги меньше всего были нужны. Гидравлика должна вытеснить все способы, кроме, конечно, электрического.
Вскоре их разговор был неожиданно прерван. Спереди донесся тревожный, хватающий за сердце вопль. И как это бывало не раз, через минуту вопль, подхваченный сотней голосов, превратился в жалобный концерт: стонали верблюды, завидев или крутой подъем с реки на берег или наледь. Мигалов соскочил с саней и, на ходу сбросив тулуп на воз, пустился бежать к голове обоза. Добежав до первого верблюда, с досадой крикнул в поднятую морду:
— Что ты разорался, дуралей, узнай сначала, в чем дело! — и ткнул варегой в пушистый бок.
Пока дошел до головы транспорта, верблюды, равняясь по вожаку Самохе, самому огромному и сильному, один за другим полегли на снег прямо в оглоблях. Их длинные шеи стояли настороженно, торчали, головы все до одной повернулись к волынщику — своему вожаку — и ждали дальнейших распоряжений. Теперь их не поднять, пока Самоха не разрешит.
У наледи, разлитой от берега до берега, собрались буряты-верблюдчики в островерхих шапках. Многократная, судя по наращениям, наледь преградила путь верблюдам с их мягкими лапами. Подтягивался конский обоз, подходили извозчики, начинались ругань и споры о том, обязаны ли они помогать переправлять верблюдов. Неожиданная остановка вызывала досаду. Трудно было сказать, что хуже — пурга, снег, марь с кочкарниками или эти постоянные наледи.
Все свободные вышли на лед с пешнями, топорами и лопатами, чтобы насекать рубцы на полированной, блестящей поверхности. Поднялись каскады белой пыли. Все дальше уходила рубчатая лента. Вдруг работавшие с криком пустились бежать к обозу. Новое непредвиденное обстоятельство разрушало планы: вода вновь разорвала ледяной покров и хлынула из щели. Над рекой поднялся пар. Людей охватила тревога. Однажды, вот так же, пока рубили лед, разлившаяся наледь подошла к обозу и приморозила десятки саней. Надо было, не мешкая, что-либо предпринимать. Мигалов оглянулся назад: показалось немыслимым поворачивать сотни саней и отступать, — никто не мог поручиться за то, что там, куда отойдет обоз, не разольется такая же наледь.
Он мигом добежал до группы возчиков, вернувшихся с рубки льда.
— Ступайте и продолжайте. Проведем!
Риск был огромный: Самоха не пойдет вовсе или, добравшись до воды, даже войдя в нее, остановится, а с ним встанет весь обоз. Люди с ропотом ушли продолжать рубку льда.
Трунин тоже сомневался в результатах мигаловской затеи.
Рубка подвигалась быстро. Можно было трогаться — с наледи сигнализировали взмахами шапок. Самоху пытались поднять сначала криками, потом ударами бичей, но он не шевельнулся. Голова упрямо торчала на высоко поднятой шее. Блестящие глаза недоверчиво и пугливо глядели на белый путь. Он решительно отказывался подняться. Верблюдчик выходил из себя и, наконец, ударил его по носу. Самоха харкнул ему в лицо и воинственно следил за ним глазами, чтобы еще раз отомстить за обиду. Мигалов велел распрячь верблюда и снять с саней груз.
— Мы его сейчас — под белые ручки. Давайте пару коней покрепче.
Он коротко пояснил свою мысль; верблюдчики засмеялись и с веселыми возгласами принялись за дело. Связанного великана втащили на огромные сани и тронули коней. Любовь к своему старшему товарищу, доверие к нему и, может быть, привычка видеть впереди красный флаг в передке саней, которые возил он, как и предполагал Мигалов, сделали свое дело. Верблюды поднимались один за другим и трогались за конями, увозящими Самоху. Они жалобно кричали, их шеи взволнованно колыхались, но все же шли по ненавистной воде, обжигающей лапы. Мигалов отшагивал в отяжелевших валенках рядом с санями и только когда миновали наледь, сообразил, что можно было не мокнуть.
Выведенный с наледи транспорт снова остановился: надо было очистить ноги верблюдов и коней. Чистка отняла не мало времени. Лед, намерзший на копыта, с трудом поддавался ударам молотков, а с лап верблюдов обирать ледяшки приходилось руками, осторожно, чтобы не причинить боли и не повредить кожу. Наконец, Самоха тронул свои сани с флагом. Транспорт снова двинулся вперед.
— Ну, и денек дался, — ворчал Мигалов, — пяти километров не прошли сегодня.
Он с досадой повернулся к подошедшему старосте:
— Ну, что там еще случилось?
Тот указал на поворот реки, обозначенный скалой; со скалы простирала корявые ветви кудрявая сосна.
— Хивус{75} зарежет верблюдов.
— Мы так никогда не дойдем до Незаметного!
Староста настаивал на своем: плес{76} может выйти прямым, повернуть транспорт в узких берегах будет трудно и придется стать на ночлег под смертельным для вспотевших животных ветром.
