Сысой, станет не нужен ей так же, как сейчас не нужен сыну. Все эти многократно передуманные мысли болью мелькнули на его лице, он тряхнул седеющей бородой и поднял на комиссионера ясные глаза.
– Не передумали! – повторил тверже.
– Тогда сдавай дела, – Хлебников указал на нового приказчика, – и со мной в Охотск. Получите паспорта с проездными грамотами, а я сдам меха, загружусь товаром и на Ситху!
23 августа, слезно простившись с партовщиками и служащими, Сысой с сыном, внуками и снохой взошли на борт брига. Корабль выбрал якорь, поднял паруса и взял курс на север, к Охотску. Льдов с полуночной стороны острова почти не было. С востока дул умеренный ветер, тот самый, который приносил в эти места дожди и туманы, море бугрилось пологими волнами. Корабль шел почти бортом к ним, раскачивая мачтами как маятниками. Нудная бортовая качка свалила многих пассажиров, особенно страдала сноха Сысоя.
Пайковый ром был выпит на Урупе в честь прощания с колониальной жизнью, а молодой командир, лейтенант Липинский от качки, похоже, не страдал, в муки других не верил и на корабельный пай выдавал сбитень. Три американских матроса, служивших под его началом, сначала с улыбками требовали ром, получив отказ, стали орать на капитана. Они были хорошими матросами, но, как все американцы, не имели почтения к старшим чинам, поэтому их нанимали на компанейские корабли помалу, для затравки и обучения своих людей.
Сысой понял, что с лейтенантом ему теперь не сговориться и пошел в каюту к комиссионеру. Хлебников с серым лицом лежал на мотавшейся койке, вцепившись в ее края тонкими пальцами. Приоткрыв один глаз, выслушал Сысоя, молча, достал из-под полушки початый стеклянный полуштоф, плеснул в пустую флягу бывшего приказчика.
– Благодарствую Кирилла Тимофееич! – обрадовался Сысой.
Сам он пить не стал, хотя и его, привычного к морским вояжам, мутило, спустился в кубрик, заставил сделать по глотку внуков и сноху, воротивших нос от фляги. Им стало легче.
При устойчивом, не менявшемся ветре бриг «Чичагов» прибыл на Охотский рейд и с приливом удачно вошел в реку. Сысой с борта оглядывал Охотск и не находил ничего, что помнил об этом городе со времен своей юности. На прежних местах не было ни причала, ни Беринговой слободы, а там, где помнились дома посада, блестела вода пролива. Городок при всем его нынешнем многолюдье выглядел ветхим и брошенным. По слухам, доходившим до Ситхи, так оно и было: по неудобству бухты и пути из Якутска правление Компании не один десяток лет собиралось перенести порт в другое место.
Липинский приказал бросить якорь посередине реки. Бриг спустил за борт шлюпку. Среди первых покинули корабль, увольняемые со служб, приказчик с сыном-кузнецом. Они вместе с Хлебниковым отправились в компанейскую контору и там, нос к носу, столкнулись с Тимофеем Таракановым. На миг ошалев от неожиданной встречи, старые друзья бросились в объятья друг друга, долго тискали один другого, шмыгали носами.
– Ты тут сам разберись с увольнением! – бросил Сысой сыну и в обнимку с другом вышел из конторы.
Старики сели на лавку, отшлифованную штанами просителей, перебивая друг друга стали выспрашивать новости. Тимофей, с густой проседью в волосах, рассказал, как побывав в Петербурге, отчитавшись и оправдавшись за все свои злосчастные приключения, получил награду и вернулся в Иркутск, откуда молодым ушел на службу в заморские колонии. Теперь он возвращался на Кадьяк, к оставленной семье.
– Что так? – насторожился Сысой. – Совесть умучила?
– И совесть тоже! – морщась, как от зубной боли, отвечал Тимофей. – А пуще того – бессмыслица тамошней жизни, – кивком головы указал за закат. – Прожив лучшие годы в колониях, мы там ни к чему не годны. Я в Иркутске записался в купцы… А куда еще? При хороших деньгах не исполнять же все мещанские повинности. Назвался купцом – торгуй! Я и проторговался. Недолго поработал сидельцем в книжной лавке, исправно платил подушные, гильдийные подати. Но ведь там надо до смерти жить бобылем: и на старости не сойдешься с женщиной без венчания, – Тимофей знакомо заводил по сторонам круглыми, будто удивленными глазами. – И узнал я от верных людей, приказчиков Компании, что при мне еще в Питере начиналось, а тут аукнулось. По давней просьбе Главного правления, перед правительством снова был поставлен вопрос, на этот раз ребром, о дозволении уволенным со служб старым и больным работникам, с большим семейством, оставаться навсегда в Америке. Сам царь приказал, главным врагам нашим – неруси при власти, – разрешить уволенным мещанам и крестьянам селиться в местах избранных Компанией. Новые поселенцы должны избавятся от всех платежей и налогов, кроме подушной подати, платить которую за них будет Компания. По такому же порядку царь приказал селить уволенных со службы креолов. А Компания целый год обязана снабжать уволенных жильем, инструментом, скотом, семенами, продовольствием и после того поддерживать их благосостояние. При наделе землей не должны страдать инородцы, поселенцам запрет принуждать их к работам.
– Да уж! Сказка и только! – Разинул было рот Сысой. – Герман упреждал, но не так.
В душе его забурлило, заколобродило, как когда-то в юности. Год, вольно прожитый на Урупе без глупостей и самодурства начальствующих сгладил досаду и обиды прежних лет. Теперь жизнь в Калифорнии казалась не такой уж бессмысленной, а память о брошенной дочери и оставленной могиле богоданной жены заныла под сердцем потревоженной раной.
Из конторы вышел Петруха с растерянным видом, в полном расстройстве накинулся на отца.
– Это что же? Не пьянствовал, почитался за доброго кузнеца, а долгов едва ли не больше, чем жалованья. За восемь-то лет служб полторы тысячи ассигнациями?!
– Как раз с семьей до Тобольска добраться, – сочувственно хохотнул Тараканов. – Но голодать и мерзнуть в пути не будешь.
– Сейчас! Договорим с другом, – отмахнулся Сысой, – после сам пойду к конторщику, разберусь.
С несчастным лицом Петр отошел в сторону, попинывая галечник носком сапога. Он рассчитывал получить денег втрое больше и торопливо соображал, что делать. А Тимофей продолжал травить душу старого друга:
– Какой из тебя пашенный? Оторвался от земли, теперь уже к ней не прилепишься. Торговать – тоже не горазд. Купишь дом, будешь сидеть возле него на лавке, рассказывать о жизни за морем, откупаться от ямской и других повинностей, пока деньги не кончатся. А после, Христа ради, пристроишься каким-нибудь служкой в церковь и помрешь всем чужой.
– Почему чужой? –
