политика.
В аэропорту Карачи нас встречает многотысячная толпа. Нам не пробраться к машине. Наконец наши активисты проталкивают нас вперед, окружив кольцом и образовав живой клин. До дома на Клифтон машина ползет не один час, пробираясь сквозь толпу. Люди на мотоциклах и джипах выставляют пальцы знаком победы. Лозунгов никто не выкрикивает, лозунги несовместимы с трауром.
Сад на Клифтон, 70, забит людьми. Я выхожу, чтобы поблагодарить людей за участие, сочувствие, солидарность. Вижу знакомые лица: здесь присутствуют мужчины и женщины, несколько раз побывавшие за решеткой за свои убеждения.
— Пусть мы не соглашались с Шахом в выборе методов борьбы, — говорю я им, — но он был человеком, бросившим вызов тирании. Совесть не позволяла ему молчать перед лицом страданий отчизны.
Насер Балуч, Аяз Саму. Еще двое молодых людей, отдавших жизнь за дело торжества демократии, еще две жертвы военного террора. Они тоже братья мне, они вставали на мою защиту, как и надлежит защищать сестру заботливым братьям. На следующий день я вошла в контакт с их семьями. Так же как люди приходили на Клифтон, 70, чтобы утешить меня, я хотела выразить сочувствие их семьям, разделить скорбь их матерей и сестер, потерявших братьев. Но мне не дали этого сделать.
Полиция окружила участок ночью 27 августа. Снова дом мой превратили в импровизированную тюрьму, охраняемую полицией со слезоточивым газом и армией. Режим объявил о моем 90-дневном аресте. Я якобы игнорировала их «предупреждение» не посещать «террористов» и «взрывоопасные территории». Никаких предупреждений я не получала. Под «взрывоопасными территориями» режим подразумевал Малир и Лиари, районы бедноты, обитатели которых, среди них и семьи Насера Балуча и Аяза Саму, больше всего пострадали от военного положения. И уж кому толковать о терроризме! Если под терроризмом понимать использование силы меньшинством для навязывания своей воли большинству, то Зия и его армия как раз и есть террористы.
В Вашингтоне администрация Рейгана выразила «беспокойство» по поводу моего задержания. «Пакистан предпринял многообещающие меры по восстановлению конституционного правления… — расшаркивался с диктатором Госдеп и слегка журил его: — Помещение мисс Бхутто под домашний арест кажется несовместимым с этим процессом». Реакция британских парламентариев была более резкой, к Зие обратились член палаты общин Макс Мэдден и лорд Эйвбери. Но я так и осталась взаперти без телефона, без возможности контакта с окружающим миром. Санам и Насер оставались со мной первые несколько дней, а также моя кузина Лале, оставшаяся ночевать и застигнутая «доблестной» акцией режима, невольно попавшая в сеть. Но 2 сентября власти принудили моих родственников покинуть меня, я осталась совсем одна с моей печалью.
Дни складывались в недели, я все переживала смерть Шаха. Пыталась читать старые журналы, вела записи в дневнике, не пропускала передач Би-би-си. Вынужденное бездействие безмерно меня раздражало. Удрученная скорбью, я все же не хотела терять времени, оказавшись снова в Пакистане. В свете предстоящего через три месяца снятия военного положения следовало заблаговременно организовать политическую оппозицию. Перед арестом я запланировала встречи с партийным руководством всех четырех провинций, теперь этим планам не суждено было осуществиться. Хотя марионеточная пресса вовсю дудела о предстоящей 31 декабря — теперь Зия назначил и день — отмене военного положения, репрессии продолжались. Митинги, запланированные в Лахоре в честь моего освобождения, власти запретили. Лидеров ДВД, направлявшихся в Карачи на встречу 21 октября, под разными предлогами завернули по домам, а некоторых арестовали. И все время Зия бессовестно заявлял, что представляет народ Пакистана.
Политика, политика, политика… Мои слабые плечи сгибал тяжкий гнет руководства, чувство ответственности не ослабевало и во время ареста. Политика удаляла от семьи. Шах Наваз, лежащий теперь под пыльною почвой Ларканы, в Лондоне звонил мне, заклинал: «Найди же наконец для меня время. Неужели не можешь урвать часок?» И я снова и снова ахала и охала: «Ох, Гоги, рада бы, но надо в Америку…» В Америку, в Данию; важные встречи в Брэдфорде, в Бирмингеме, в Глазго… Если бы я остановила эту гонку, задержалась, нашла бы для него время… Но, нет, от судьбы не уйдешь, судьбу не изменишь. Ему выпала его доля. Но примириться с этой неизбежностью все-таки нелегко.
Его комната во флигеле через двор осталась без изменений, какой он покинул ее восемь лет назад. На книжной полке книжка-ежегодник, приключенческие романы, до которых был он большой любитель, Священный Коран, подаренный ему отцом. И комната Мира без изменений. На стене пылится непременный Че Гевара, в ящике стола ежегодник Гарвардского университета. Комнаты братьев теперь под замком, как и помещения сестры, отца и матери. В часы, когда режим не прерывает электроснабжения, лампа светится лишь в моей комнате, в единственном помещении громадного дома.
Хотелось увидеть Сасси, показать дочери Шаха дом семьи ее отца, познакомить с нашим наследием. Она не должна забыть Шаха, должна узнать, за что он боролся и чем пожертвовал ради торжества своего дела. Может быть, все было предопределено. «Почему Шах хочет назвать ее Сасси? — спросил меня однажды доктор Аббаси. Мы ехали в Хайдарабад. — Печальное имя, печальная легенда. Помнишь, как Сасси влюбилась в Панну, но их разлучили. Она искала его в горах и в пустынях. „Сасси, Сасси!" — услышала она его голос в пустыне, но, когда побежала на зов, пески разверзлись и поглотили ее». Но Шах любил это имя, любил свою дочь, и назвал ее Сасси.
Узнаем ли мы когда-нибудь, кто стоял за убийством Шаха? Запертая на Клифтон, 70, я снова и снова возвращалась к рассказу Самийи, услышанному мною от нее в самолете, когда мы сопровождали тело Шаха в Моенджодаро. Месяц назад некто посетил редакции нескольких газет в Карачи, интересовался последними снимками Шаха. Слушая 22 октября новости Би-би-си, я вдруг окаменела. Французская полиция арестовала в Каннах Рехану и предъявила ей обвинения по статье «о неоказании помощи лицу, подвергающемуся опасности». В подробности диктор не вдавался.
Через несколько дней я прочитала в пакистанских газетах, что меня тоже вызывали на допрос по делу Шаха, но я отказалась явиться. Кто меня вызывал? Никаких повесток я не получала. Я тут же написала письмо в министерство внутренних дел. «Неправда, что я уклоняюсь от расследования. Я хочу способствовать выяснению истины, но это зависит от вас, а не от меня. Прошу вас сообщить французскому суду, что я желаю принять участие в следствии, но вы мне препятствуете в этом».
Меня освободили 3 ноября. «Сегодня я отправляюсь в трудный путь, в печальное путешествие в чужую страну, чтобы в иностранном суде разбираться в обстоятельствах смерти любимого брата, — начала я письмо своим
