любую дольку и сдавите между пальцами. Если плодовое вещество встанет на место, как губка, значит сушка правильная.
— А вы как думаете? — почтительно спросил Наркизов. — Встанет оно у нас?
— Вне всякого сомнения, — снисходительно, тоном врача ответил инструктор. — На будущее вы найдете меня в земотделе, комната номер сорок четыре, второй этаж. Пока!
— Отбыл… Этот спуску не даст! — опять умилился Ефим. — Вот она, наука! А вы?.. — Его маленькое лицо с кургузой бородкой вдруг сердито и укоризненно сморщилось. — Хоть бы поглазели сначала на технический переворот, а потом бы уж срамились… Эх, люди, люди!
— Кому я говорил? — Петря гневно скосил зеленые глаза. — «Ай, не дури, Устинья! Ай, чести нашей не подмочи!»
— Чего уж там на прошлое заплаты класть, товарищ Радушев! — решительно сказал Семен. — Давай о настоящем лучше заботиться!.. Верно ведь, товарищи комсомольцы? — И Семен обернулся к Володе Наркизову и еще целому венку молодых цветущих лиц, глаза которых сверкали радостью и любопытством.
— Видите, какая силища… а? Вот она механизация наша долгожданная! — И Семен победительным взглядом обвел знакомые лица.
Володя Наркизов, мучаясь нетерпеливым желаньем думать и действовать с ним заодно, объявил:
— Общими усилиями, Семен Петрович, все вместе… будем развивать…
Семен взглянул на темно-русый пушок над румяной Володиной губой, усмехнулся и с силой потряс его за плечи.
— Верно, братишка! Верно, молодец!
— О-ой!.. Какой ар-рамат па-шел! — тоненьким и испуганным голоском сказал Ефим, и все вдруг расхохотались: еще никто не слыхивал, чтобы Ефим произносил слово «аромат».
И он, чувствуя необычность своих речей и гордясь этим, уже тверже повторил:
— Ар-рама-ат, лучше не надо! — и, обернувшись к жене, громко укорил ее: — Устинья Пална, не шипи ты мне на ухо и не дергай, прошу! Стой в сторонке да гляди, как машина орудует: и тебе придется с ней дело иметь…. Ах, ну и роскошный запах!
И Устинья в самом деле отошла и, не взглянув даже на присмиревший дедунькин род, приготовилась смотреть и учиться, как надо работать у механической сушилки. Так, похоже было, находила свое разрешение бурливая, как брага, Устиньина судьба.
Когда вынули решета с рыже-розовыми дольками яблок, Володя с торжественным видом тут же испробовал их готовность, как советовал молоденький инструктор.
— Все как по-писаному!
— Ну до чего же хорошо сушилочка работает! — воскликнула Шура, и ее восхищенный взгляд встретился с сияющими глазами Семена.
— А как думаешь, Шура, придется ведь нам тут, около сушилки, своих мастеров-механиков завести? Верно?
— Обязательно заведем! — радостно откликнулась она и, подув, положила на ладошку Васятки теплую, душистую дольку яблока первой машинной сушки.
Освободили сита, загрузили их вновь — и опять все принялись слушать, как весело и ровно гудит огонь в металлическом чреве сушилки.
Чья-то рука вдруг мягко толкнула Шуру. Она обернулась и встретила чуть скошенный назад взгляд Вали Самохиной, Шура посмотрела в ту сторону и увидела Шмалева.
Он стоял у дверей сарая, бледный до синевы, и, напряженно вытянув шею, остановившимися, будто остекленевшими глазами озирал сушилку.
За стенами сарая шумно лился обильный, словно раздурившийся дождь, но едва ли кто слышал его. Механическая сушилка гудела звучно и басисто, весело горела под потолком большая висячая лампа-молния, а вокруг все ощутимее и приятнее накапливалось тепло, которое так щедро и ровно может давать только живой и горячий металл машины.
Наконец и Семен, случайно оглянувшись назад, заметил Шмалева.
— Что, баян? Глазам своим не веришь? — крикнул он, полный доброго и широкого торжества. Но Шмалев, будто не слыша, молчал. Семен еще раз вгляделся и даже слегка попятился: навстречу ему смотрели незнакомые, стеклянно-ледяные глаза, отсвечивающие острым блеском на мертвенно неподвижном лице. Семену вдруг представилось: только слегка ударь по этим глазам, как они разлетятся целым фонтаном смертоносных осколков, от которых надо оберегать человеку глаза, лицо и руки.
Когда несколько минут спустя Семен опять глянул в ту сторону, Шмалев уже исчез.
Утро опять встало сумрачное и дождливое. Правда, дождь не так щедро лил, а временами просто моросил…
— Скоро перестанет дождище, — объявил Семен Никишеву, указывая на барометр. — Стрелка, смотри, поднимается, скоро будет вёдро… Хватит с нас ненастья!
За завтраком Семен предложил Никишеву:
— А что, Андрей Матвеич, если сегодня вечерком народ соберем твое чтение послушать? В правлении у нас вполне просторно, все рассядутся… Устроим вроде клубного вечера, верно? Чем в дождь людям дома киснуть, лучше новыми мыслями умы порастрясти. И молодежь тоже интересуется твоим чтением…
— Да, с Володей и другими у меня, действительно, был недавно разговор о том, как пишутся книги, — подтвердил Никишев.
— И они, погляди-ка, уже и афишу нарисовали… вот здесь, за шкафом, я ее нашел вместе вот с этой запиской, — и Семен с шумом развернул большую, из серой бумаги афишу, заботливо-наивно разрисованную разноцветными карандашами.
— Это уже сюрприз мне! — довольно пошутил Никишев.
— Верно здорово! Отовсюду будет видна такая нарядная афиша… остается только сегодняшнее число проставить!
— А как думаешь, Семен Петрович, народ соберется?
— Все придут! — горячо сказал Семен. — Ведь и то надо понять, что газета, где Юрков про нас неправду пропечатал, еще по рукам ходит и кое-кто над ней мозгует для своей выгоды. Эти настроения тоже разбить надо… Согласен? Вот и хорошо.
Семен опять подумал, и лицо его понимающе просветлело.
— То, что ты, Андрей Матвеич, нам прочтешь, — это ведь тоже печать в будущем… и, видать, ты нас подводить не собираешься. Что же, идет, Андрей Матвеич! Порастряси наши головы, товарищ комиссар.
Семена не было видно до самого вечера. Уж в сумерки, торжественный, побритый и причесанный, вошел он к Никишеву и провозгласил:
— Аудитория готова, массы ждут!
Первый, с кем встретился взглядом Никишев, был Володя Наркизов: откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, он следил за всем искрящимися любопытством глазами. Валентина-«молодушка» сидела позади него, кутая в короткий платок голые локти. Она стеснялась всей этой необычной обстановки, при которой не требовалась работа ее сильных, ловких рук.
Николай курил исподтишка в кулак, решив остаться здесь из-за «уваженья к научному человеку», намерений которого он все же не понимал, и ради жены: что ж, молода, пусть позабавится.
Ефим нетерпеливо ухмылялся: Семен обещал, что читать будут и о нем, бригадире Колпине. Все эти дни Ефим чувствовал себя не только помолодевшим, но и дальновидным, настойчивым и совсем не глупым человеком. После «падения власти» Устиньи у себя дома Ефим правил, как бесспорный победитель — спокойно и великодушно. Ради торжественного случая он надел новую сатиновую рубаху; она шикарно шумела и топорщилась на плечах и груди. Но ворот был велик настолько, что Ефиму приходилось
