воспринимался автором как наиболее удачное и убедительное воплощение провозглашенной «борьбы с изобразительностью за музыкальность». Напомним, речь шла о том, что музыкальность должна в итоге победить, но не уничтожить изобразительность, которая в такой диалектической связке оставалась бы одним из двух необходимых начал. И решающим тут становился момент прекращения живописного процесса. Его, процесс, не следовало останавливать ни слишком рано, ни слишком поздно; при этом никакой якобы научной методики по определению того состояния холста, когда нужно сказать себе «стоп, вот теперь готово», Ларин не признавал.
В случае с «Тополем» из Горячего Ключа он был уверен, что вся работа, от первого наброска карандашом до финального мазка кистью, проделана безошибочно. И такие же чувства испытывал теперь в отношении других своих тополей, гульрипшских. Особенно любопытно, что три упомянутые картины выполнены по-разному и производят каждая свое собственное, отдельное впечатление. В нашей книге уже приводилось сравнение Ларина-живописца с садовником, всякий раз пытающимся вырастить из натурного пейзажа, как из семечка, тот рукотворный пейзаж, который по виду на исходное семечко не слишком бы походил, но содержал в себе свойства, крывшиеся в «зародыше». Метафора не подразумевала буквализма, в смысле – непременно живой растительности как предмета изображения, однако занятно, что как раз при работе над «портретами деревьев» у Ларина чаще всего возникал результат, который его самого максимально устраивал.
Это если говорить про установку, концепцию, а на практике дело в то время, в начале 1990‐х, происходило примерно так, как описала Ольга Максакова:
Вернувшись в Москву, он на следующий день помчался в мастерскую. С материалами в ту пору было неважно: подрамники надо было заказывать, покупать холст на Масловке. Но, к счастью, незадолго до поездки его добрая приятельница Нина Ростиславовна Сидорова, работавшая в МОСХе, подарила несколько списанных холстов с аляповатыми изображениями не то вождей, не то строек коммунизма. Поверх такого холста Юрий Николаевич и написал свой зачарованный тополь.
Сам Ларин в одном из интервью высказался следующим образом:
В этой картине можно свободно дышать, то есть не поперхнуться при вздохе. Просто небо, земля, белое дерево.
Меньше чем через год после той поездки межэтнический конфликт в Абхазии перерос в настоящую войну. Многие местные здравницы и дома творчества подверглись разрушениям, другие же выбыли из строя по причине запустения и разорения. Впрочем, в Абхазию, теперь уже в Гагру, Ларин с Максаковой все-таки вернулись еще раз, в 1999‐м, почти сразу после установления в непризнанной республике зыбкого и недолговечного мира. Притяжение тамошней природы по-настоящему так и не отпускало Юрия Николаевича до конца дней, что известно из его высказываний и дневниковых записей; тем не менее, с конца девяностых на черноморском побережье Кавказа он больше не бывал.
Как видим, постепенное возобновление поездок «за вдохновением» началось со старых, более или менее знакомых маршрутов, но уже следующим пунктом назначения оказалась самая что ни на есть заграница, прежде недоступная. Кроме того эпизода из середины 1960‐х, когда инженер-гидротехник Юрий Ларин полулегально, «в связи с производственной необходимостью», на короткое время пересек реку Прут, отделявшую территорию СССР от Румынии, других выездов за пределы страны в его биографии не случалось. Скорее всего, он даже и не пытался получить загранпаспорт, не без оснований придерживаясь тактики «не буди лихо, пока оно тихо». Однако уже настала совсем другая жизнь. И вроде бы две предыдущие «разведки боем», при всех затаенных беспокойствах жены насчет его здоровья, все же позволяли надеяться на оптимистичные сценарии. Ольга Арсеньевна в наших с ней беседах не раз подчеркивала, что при отсутствии жестких противопоказаний обычно старалась поддерживать в Юрии Николаевиче тягу к путешествиям – осознавая, насколько они для него важны. К сожалению, объективная клиническая картина способствовала этому не всегда. Но в 1992‐м не возникло причин проявлять чрезмерную осторожность, и в июне они отправились к берегам Рейна и Рура – Ларин в качестве стипендиата фонда Генриха Бёлля, а Максакова в статусе жены.
Прославленного писателя, нобелевского лауреата, к тому времени уже не было в живых, и фонд его имени действовал в качестве неправительственной институции, патронируемой Партией зеленых. В повестке у них хватало политических и сугубо социальных аспектов, но одной из важных для фонда линий была поддержка творческих людей по всему свету – литераторов, художников, композиторов. Нетрудно догадаться, что перестроечно-постсоветская Россия входила тогда в число приоритетов – хотя бы потому только, что Генрих Бёлль был крайне неравнодушен к событиям, происходившим при его жизни на «шестой части суши». Достаточно вспомнить историю о том, как он встречал в аэропорту и принимал у себя Солженицына, выдворенного из СССР в 1974 году. Стипендиатов фонда Бёлля привечали как раз на той самой даче в Лангенбройхе, где Александр Исаевич коротал время в ожидании своей дальнейшей участи.
Идея родилась почти за год до этого, – вспоминает Ольга Максакова. – Мы были в гостях у Мишки Славуцкой (Вильгельмины Германовны Славуцкой, до замужества Магидсон, политзаключенной при Сталине, впоследствии известной московской диссидентки. – Д. С.). Сидели на кухне. И вдруг наша замечательная подруга спросила: «Юрочка, не хотите ли поехать в Германию на дачу к Генриху Бёллю?» Через несколько дней, в разгар августовского путча 1991 года, сын писателя, его красавица жена из Эквадора и двое чудных детишек побывали в мастерской Юрия Николаевича, а через полгода пришло официальное письмо-приглашение от фонда Генриха Бёлля. Еще около полугода ушло на оформление паспортов и виз. В то время толпы осаждали консульство Германии. В основном это были немцы из Казахстана и Поволжья, стремящиеся уехать из развалившегося Советского Союза. Приглашение фонда Бёлля сработало безупречно, в очереди стоять не пришлось – оставалось только собрать материалы для работы.
* * *
Они оказались в самой что ни на есть сельской глуши. Дачу Бёлля, расположенную в крохотном селении Лангенбройх, окружают бескрайние поля с невысокими холмами, которые южнее переходят в нагорье Айфель. Пешком или на рейсовом автобусе от Лангенбройха можно добраться до Кройцау, городка покрупнее, стоящего на берегу Рура. До еще более крупного Дюрена автобус более предпочтителен – пешком идти слишком долго; а до Бонна или Кельна отсюда совсем далеко: на электричке, без автомобиля, выйдет целое путешествие.
Зато их ждала в этом месте подлинная идиллия.
Когда мы приехали, для Юрия Николаевича уже была приготовлена студия – в просторном помещении, только что переделанном из бывшей конюшни, на первом этаже разместилось все необходимое для работы, – вспоминает Ольга Максакова. – Здесь стоял совершенно новый мольберт, огромный музыкальный центр с невиданными колонками. На антресолях была спальня. Юрий Николаевич быстро освоил шедевр «Грюндига», нашел несколько музыкальных
