— На работу.
Она не сказала дяде зачем. Она приняла ванну, оделась, ачерез час подала заявление об увольнении из Красного Креста. В тот же день онапоступила на работу в военно-морской госпиталь в Окленде. Ей поручили ухаживатьза ранеными в хирургическом отделении. Это была самая тяжелая работа. Однако,вернувшись вечером восьмичасовым поездом домой, на Бродвей, она чувствоваласебя лучше, чем когда-либо за последние несколько месяцев Нужно было давносделать так. После ужина Лиана обо всем рассказала дяде.
— Это ужасная работа, Лиана. Ты уверена, что это именното, что тебе надо?
— Абсолютно.
В ее голосе не было ни тени сомнения, и по лицу Лианы дядяпонял, что ей удалось прийти в себя. Лиана рассказала ему о парижских евреях;дядя лишь покачал головой. Ничего уже не оставалось прежним. Абсолютно всеизменилось. Нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. Вдоль берегов Америкикурсировали подводные лодки. По всей Европе евреев вытаскивали из домов. Вюжной части Тихого океана японцы убивали американцев. А три месяца назад вгавани Нью-Йорка сгорела прекрасная «Нормандия», когда ее срочно пыталисьпеределать в судно для перевозки войск. В Лондоне день и ночь падали бомбы,гибли женщины и дети.
Весь следующий месяц Лиана три раза в неделю работаласиделкой в морском госпитале в Окленде. Она уходила из дома в восемь утра,возвращаясь в пять или шесть вечера, а иногда и в семь, усталая, измотанная, соследами запекшейся крови на одежде. Но глаза ее горели на бледном лице. Онаделала то единственное, чем могла помочь, а это было лучше, чем сидеть вконторе.
А через месяц после битвы в Коралловом море она былавознаграждена: пришло письмо от Ника. Он был жив! Она сидела на ступенькахлестницы, читала и плакала.
Глава 49
Четвертого июня началась битва при Мидуэе, а на следующийдень закончилась. Японцы потеряли четыре из пяти авианосцев, и американцывоспряли духом. До настоящего времени это была самая большая победа. А Лианазнала, что Ник жив. Теперь он находился на «Энтерпрайсе», вдали от шума битв. Ихотя, слушая новости, Лиана всякий раз вздрагивала, поток писем от него напоминалей, что он жив и здоров. Она писала ему почти каждый день, но не забывалаписать и Арману.
Судя по последним письмам мужа, напряжение в Париже всевозрастало. Произошли новые расстрелы молодых коммунистов, снова сгонялиевреев, а встречаясь со штабом командования, Арман понял, что готовятсярепрессии против писателей Парижа. Сопротивление в деревнях достиглонеобычайной силы, и немцам было важно держать Париж в узде, чтобы он служилпримером для остального населения. Немцы все больше оказывали давление наАрмана. Они хотели знать, почему пропадают нужные им произведения искусства,куда исчезают люди и есть ли среди людей Петена сочувствующие коммунистам. Имнужно было найти виновника их неудач, а поскольку немец не мог быть виновен, имнеизменно оказывался Арман. Он был прекрасным буфером для маршала Петена, носам из-за этого был окончательно издерган и измучен.
Теплым июньским вечером он сидел у себя в кабинете, в отеле«Мажестик».
— У нас есть основания считать, что они васподозревают. — Арман кивнул. Но не поддался страху.
— Почему вы так думаете?
— Мы перехватили донесения немцев.
За неделю до этого были убиты два офицера высшегокомандования. У них оказался портфель, попавший в руки бойцов Сопротивления.Фон Шпейдель был очень зол.
— Так это были вы на прошлой неделе? — тихоспросил Арман.
— Да. Там имелись бумаги, которые заставляют наспредполагать… мы не уверены… но потом может быть уже поздно… Вам следует уехатьнемедленно.
— Когда?
— Сегодня вечером со мной.
— Но я не могу… — Арман даже испугался, ведь ему ещемногое нужно сделать. Ему нужно было тайно переправить в Прованс работу Родена,в подвале пряталась еврейка с сыном, под домом был спрятан бесценныйРенуар. — Эго слишком быстро. Я должен еще многое сделать.
— Вы можете не успеть.
— Вы действительно уверены? Мулен тряхнул головой.
— Пока нет еще ничего определенного. Но ваше имяупомянуто в двух донесениях. За вами следят.
— Донесения попали к вам, а не к Шпейделю.
— Мы не знаем, в чьих руках они побывали до этого. Этоопасно.
Арман кивнул, потом пристально посмотрел на Мулена.
— А что, если я останусь?
— Имеет ли это смысл?
— На данный момент — да.
— Вы сможете быстро закончить ваши дела? Арман тихокивнул.
— Постараюсь.
— Что ж, делайте ваши дела. Я вернусь через две недели.Тогда вы поедете?
Арман кивнул, но на лице его было знакомое Мулену упрямоевыражение: он не мог отказаться от борьбы, даже если она становилась слишкомопасной.
— Не делайте глупостей, де Вильер. Вы лучше послужитеФранции, если останетесь живы. В Лондоне вы многое можете сделать.
— Я хочу оставаться во Франции.
— Вы сможете вернуться. Мы дадим вам новоеудостоверение личности и отправим в горы.
— Это было бы хорошо.
— Отлично.
Мулен встал, пожал руку обоим незнакомцам и вышел изкомнаты. Он ушел тем путем, которым пришел Арман. Через минуту Арман последовалза ним. Он знал, что, когда он выйдет на улицу, Мулена рядом уже не будет. Онисчезал, как ветер. Но не сегодня. Арман шел к машине. Рядом с ним вдругпослышался шум. Из укрытия выскочили вооруженные солдаты. Их было трое. Вряд лиони хорошо рассмотрели его. Арман прижался к стене, и солдаты пробежали мимо. Вночи прозвучали выстрелы. Арман спрятался в саду. Он почувствовал слабое биениев ноге. Нагнувшись, обнаружил на ноге кровь. Он был ранен.
Он подождал, пока не стих шум, и осторожно пошел через сад,молясь о том, чтобы Мулену, как всегда, удалось убежать. Арман вернулся в дом,его впустили и перевязали ногу. Он вернулся домой в полночь. Ему хотелосьглотком бренди унять дрожь во всем теле, но бренди не было. Осмотрев грубуюповязку на ноге, он понял, насколько сложна ситуация, в которую он попал. Сраненой ногой он не мог идти на работу. Сослаться на ревматизм было нельзя —стало тепло, и никто этому не поверил бы. Он попробовал ходить по комнате, нехромая, но при каждом шаге морщился от боли. Он не мог не хромать, но долженбыл добиться этого. Он продолжал ходить по комнате, пот капал с лица… В концеконцов у него это получилось. С глухим стоном он добрался до постели, нослишком устал, чтобы заснуть. Он включил настольную лампу и вынул записнуюкнижку. Он не писал Лиане больше недели. Неожиданно он затосковал, ему так былинужны ее мягкость и нежность. Он сделал то, чего никогда не делал раньше: онизлил в письме душу, высказал всю свою тревогу за судьбу Франции, рассказал,как плохи здесь дела.
