Или кто он был на самом деле.
— Ты очень странный демон, — сказал Иван.
— А если я скажу, что я не демон? — спросил Марк.
— И я должен буду тебе поверить?
— Да.
— Почему?
Марк ответил.
Иван недоверчиво покачал головой. Потом засмеялся.
— Ты хочешь сказать…
— Я не хочу сказать, — возразил Марк. — Я сказал.
— Подожди, — спохватился Иван. — Если для дьявола было важно, чтобы я встретился с Пабло Астуриасом, а эта встреча не произошла, это значит, что дьявол проиграл?
— Это ты сказал, — усмехнулся Марк. — А сейчас — извини. Мне пора уходить.
— А почему я должен тебе верить? — спросил Иван.
Марк ответил.
И Марк исчез.
Иван закричал.
Боль последних дней пришла к нему, властно спеленала и швырнула в огонь.
Ребра трескались и крошились, плоть пузырилась, закипая, и запекалась угольно-черной коркой, пуля дробила кость, сердце задыхалось, а легкие заполнялись болью…
Иван упал с сиденья на пол, его тело билось, как бьется рыба, вытащенная из воды. Сквозь зарево боли Иван увидел, как Тепа склонился над ним, потом исчез.
Потом — через тысячу лет — появился снова. Потом пришла Катерина и оставалась возле Ивана тысячу лет, вытирала ему лоб, давала пить.
Вода, попав на горящие губы Ивана, испарялась, но Катерина приносила снова.
Иван что-то говорил. Что-то кричал. Обвинял, требовал, каялся…
Боль не уходила. Боль оставалась с ним бесконечно долго. Так долго, что Иван стал забывать, как это — быть без боли.
А потом, когда Иван понял, что так будет вечно, что это и есть ад и его муки, боль исчезла. Превратилась в испарину на лице.
И оказалось, что Иван лежит на деревянной кровати и смотрит в дощатый потолок.
Иван решил, что можно попробовать встать.
У него получилось.
Пол был застелен медвежьей шкурой, Иван встал и удивился, что мир — незыблем, что бревенчатые стены — не качаются, что небо за окном не идет складками и морщинами. Озеро в нескольких шагах от дома было покрыто рябью, но это не от боли, а от ветра.
Иван оделся, вслушиваясь в пустоту внутри себя.
Все. Ему больше нечего делать. Не к чему стремиться. Все уже произошло. Теперь осталось только…
Что, собственно, ему осталось?
Ждать, когда придут отнимать у него жизнь? Решить, стоит ли посвящать ее остаток тому, чтобы продлить на день-другой свое существование?
В углу комнаты стояла сумка Ивана. На столе лежали «умиротворитель» и патроны. В углу стоял «призрак».
На стенах висели фотографии.
Тепа с громадной рыбой в руке. Тепа, попирающий ногой поверженного кабана. Тепа, сидящий на корточках возле убитого лося. Тепа один. Тепа с мужиками. Тепа…
Иван присмотрелся, не поверив сразу своим глазам.
Рядом с Тепой, положив ему руку на плечо, стоял Марк. Только прическа у него была другая, не та, что в Тер Мегиддо. И на шее висел крестик. Его было хорошо видно в расстегнутом вороте рубашки.
Марк?
Иван снял со стены рамку, вынул фотографию, заглянул на оборот.
«Я и Пашка Астуриас», — было написано на обратной стороне фотографии.
Я и Пашка Астуриас.
То есть Пабло Астуриас и мусульманин Марк были близнецами? Или тут было что-то другое?
Иван повесил снимок обратно на стену.
Ты забыл одну важную штуку, говорил Ивану демон во сне. Ты должен был встретиться с ним. Вначале с Марком, потом с Павлом.
Не поговорить, нет, понял Иван. Он должен был увидеть его, понять, что… Что он должен был понять? Не понять, а захотеть понять. Захотеть!
Я не захочу, сказал во сне Иван. И попытался произнести это снова. И не смог.
Он хотел понять. Он должен был узнать, как так вышло, что в его мире и в мире Марка появились два совершенно одинаковых человека. И к чему здесь Откровение.
И…
За окном послышался звук мотора.
Иван, не задумываясь, взял со стола «умиротворитель» и вышел на крыльцо.
Автобус, кренясь набок, медленно подполз к забору, окружавшему избу. Окна в автобусе были занавешены.
Открылась, лязгнув, дверь.
Наружу выбрался Тепа, небритый и озабоченный. На плече у него болтался автомат.
— Привет, — сказал Иван.
— Очнулся, — удовлетворенно произнес водитель. — А я уж и не знал, что делать…
— А что случилось?
Тепа достал из кармана мятую сигаретную пачку, попытался закурить, но руки тряслись так, что он долго не мог попасть огоньком зажигалки на конец сигареты.
— Хреново все… — Тепа, наконец, закурил, глубоко затянулся и замер, опершись о невысокий забор. — Все совсем плохо… Понимаешь, после смерти Патриарха и Сигизмунда народ словно с ума сошел… Кинулись мужики в Люциферовку, чтобы, значит, разобраться с предавшимися, из-за которых все и произошло… Только предавшиеся… Я и не думал, что у них может быть столько оружия. И не стали предупреждать, в воздух палить… В упор на лесной дороге. Считай, полтора десятка наших там и осталось.
Тепа докурил сигарету и, загасив окурок о доску, спрятал его в карман пиджака.
— Вот тут и завертелось. Солдаты, те, что наши, интернатские, подписались за нас, остальные после смерти комбата разошлись кто куда, по домам… Из города никого не прислали, там тоже… началось. — Тепа потер ладонью щетину на щеках. — В общем, война идет гражданская в полный рост. Такие дела. И не только у нас. И в Европе, говорят, и в Америке. Даже в Иерусалиме, сказывали, стрельба.
Иван стоял на крыльце, опустив руки, и слушал.
— Так я это… — Тепа глянул виновато на Ивана. — Попросить тебя хотел.
— Что?
— Я не могу сам уйти. Люди здесь, пойми… Остановить я не смогу, но притормозить хотя бы… А их оставлять нельзя. Такие дела. Увести их нужно. А кроме тебя, вроде бы и некому. — Тепа мотнул головой в сторону автобуса. — Сможешь?
Иван прошел мимо Тепы, поднялся по ступенькам, заглянул в салон.
Женщины сидели плотно, по три на двухместных сиденьях. Несколько — на полу. Беременные. У кого живот выпирал сильно, у кого — поменьше. У некоторых был едва заметен.
— Беременные, — сказал Тепа. — Нельзя им тут оставаться, пойми. Детей мы еще кое-как в интернате прячем, а их…
— Я понимаю, — медленно произнес Иван.
В автобусе пахло серой.
— Я понимаю, — повторил Иван. — Сделаю что смогу.
