Айлиш, март 1946 года
Мы спешили в темноте, я спотыкалась в своих выходных туфлях, Лулу вприпрыжку убегала вперед. Она весело напевала наполовину придуманный вариант богослужебного песнопения, которому научил ее папа. Хотя ей было поздновато бодрствовать – судя по положению луны в небе, время близилось к девяти, – она щебетала, как птичка, возбужденная нашей таинственной вечерней вылазкой.
– Не уходи с дорожки, – позвала я.
– Не буду, мама.
Она была очаровательным ребенком, добродушным и мягким, но иногда у нее случались вспышки раздражительности, не уступавшие моим. Подобно мне, она унаследовала густые каштановые волосы моей матери и веснушки моего отца, но не была тонкой в кости, как мы. У нее было круглое лицо, глаза широко расставленные, зеленые, как у ее отца; ноги худые, как у народа моей матери, но телосложение в целом крепкое, высокий рост.
Я ускорила шаги.
«Сэмюэл, ты увидишь, у нас опять все будет хорошо», – повторяла я про себя.
Над нами высились большие деревья, их тени скрадывали лунный свет. Черноствольные эвкалипты, красные камедные деревья были почти скрыты душившими их лианами; акмена и дикий жасмин пропитали ночь ароматами, дрожали на ветру банксии, а терн тянул свои сучья, чтобы зацепить нас иглами.
Я кляла свои туфли, сожалея, что пошла на поводу у тщеславия, а не прислушалась к голосу разума. Эти старые лакированные туфли я достала из коробки, где они пролежали почти всю войну. Они были на тонкой подошве и ободранными, поэтому я натерла их до зеркального блеска, но теперь глянцевая поверхность потускнела под слоем пыли. Каблуки подворачивались на камнях, я могла упасть при каждом следующем шаге. В довершение всего я опаздывала. Я вбила себе в голову, что, если заставлю его прождать несколько минут, он еще больше обрадуется, увидев меня, почувствует себя счастливым, когда я наконец приду. Мы ведь прождали почти пять лет – что значат дополнительные пять минут?
Глупо, глупо.
Пять минут каким-то образом превратились в двадцать.
Скинув туфли, я побежала босиком, стремясь сократить разрыв между мной и маленькой фигуркой, которая легко шла впереди. Стремясь добраться до оврага, где будет ждать Сэмюэл. Лулу услышала меня и, вздрогнув, обернулась. Потом улыбнулась.
– Мама? Мы играем в игру?
– Вроде того, – сказала я. – У тебя еще есть силы идти?
Она просияла и бросилась вперед. Я потрусила следом, сбивая ноги о камни, лодыжки подворачивались почти так же, как это было в туфлях. Я выросла босой. В миссии мы знали только земляные дорожки. Когда мне было десять лет и мама умерла, мы переехали в Мэгпай-Крик. Папа настаивал, чтобы я начала одеваться как положено. Носила платья с нижними юбками, перчатки. И шляпу тоже. Обязательно шляпу. Я в общем-то была не против. Ненавидела я туфли. Сколько бы я ни жаловалась, папа стоял на своем, и к пятнадцати годам мои босоногие дни остались в далеком прошлом.
Оглядываясь через плечо, я представляла себе маленький домик, в котором мы с папой жили на Стамп-Хилл-роуд. Папа спал, когда мы ушли, храпел у орущего радиоприемника – одна из его любимых передач сотрясала стропила.
Мне неприятно было обманывать его, но он наговорил о Сэмюэле разных вещей, которые меня огорчили, которые были неправдой. По его словам, Сэмюэлу может не понравиться, что его гордые ирландские черты отразятся, как в зеркале, на лице маленькой девочки-полукровки, но папа ошибался. Сэмюэл полюбит свою дочь, едва ее увидев. Его глаза засияют, и он громко засмеется. Обнимет Лулу, прижавшись заросшей щекой к ее пухлому личику, и заворчит от удовольствия…
Я остановилась, уперлась руками в колени, переводя дыхание.
Лулу умчалась вперед.
– Подожди! – позвала я.
Она притворилась, что не слышит, но я крикнула снова, и она остановилась на краю дорожки, глядя в небо, пока не услышала рядом мое пыхтение. Она посмотрела на мои босые ноги и нахмурилась.
– Мы уже почти пришли?
– Еще несколько минут, и мы на месте.
– Мы идем в то птичье место, да?
– Возможно.
– Обычно мы ходим днем.
