Книга Дочь викинга - Юлия Крен

Франк знал, что совершает грех, но, обнимая Руну, целуя ее, лаская, он не находил слов, способных очернить его деяние, упрекнуть его в содеянном. Нет, иные слова всплывали в его памяти – слова Священного Писания, слова Библии, слова, которые он не произносил уже столько лет, он, уже не послушник, а раб северян, не слушавший больше мессу. Песнь Песней, слова царя Соломона, наполняли его душу, и он молился так, как не молился еще никогда, не словами, но телом, прижимавшимся к телу Руны.

Ибо ласки твои лучше вина.

Да, таким было вино, горячим, пьянящим, игристым.

Я смугла, ибо солнце опалило меня…

…любит душа моя.

Да, Таурин чувствовал любовь в своей душе. Он не застыл, не окаменел, он мог ощутить ее горячее дыхание.

Чувство легкости и полета отступило, Руна вернулась на землю, но морской берег встретил ее объятиями Таурина. Она знала, что лежит на песке и гальке, но вокруг пахло свежевспаханной землей, плодородной, животворящей. А может быть, так пахла не земля, а его тело? Волоски на его коже поднялись под дуновением прохладного ветерка, и Руна согрела его жаркими поцелуями, а когда Таурин поцеловал ее в ответ, с ее губ сорвался странный звук – не тихое слово, не вскрик, скорее мурлыканье кошки. Или рыси. Да, ведь именно рыси тянули колесницу Фрейи, прекраснейшей из богинь, богини страсти, ненасытной в своей похоти и бесконечно плодородной. Ее дары – не война, не хаос, не смерть. Ее дары – весна, любовь, счастье. И чары. Теперь же богиня очаровала и Руну, превратив из волчицы в кошку, ласковую и страстную.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна… и ложе у нас – зелень…

Что лилия между тернами, то возлюбленная моя.

Ее кожа была такой гладкой, такой нежной. Таурин ожидал увидеть шрамы, но шрамов не было, и своих шрамов он не чувствовал, как не чувствовал больше ни усталости, ни голода.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… и плоды ее сладки для гортани моей. Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало.

Руна зажмурилась и открыла глаза, когда Таурин уже склонился над ней, рассматривая ее тело, словно бесценное сокровище. Этот взгляд пробудил в ней то, что невозможно было описать. Словно узел завязался в ее груди, и к этому узлу тянулось множество нитей. Корни проросли из ее тела в землю, но само оно парило над землей. Фрейя, богиня страсти, не только ездила в запряженной рысями повозке. Иногда она принимала облик сокола и взлетала над землей, и тогда воздух был теплым и свежим. Руна плакала, как плакала богиня любви, и слезы ее были золотыми, ибо все дары ее тела были великолепны.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Как лента алая губы твои, два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей.

И на шее у Фрейи – драгоценное ожерелье, ожерелье Брисингамен. Оно блестит и переливается в лучах солнца, легкое, но в то же время невероятно длинное. Руне казалось, что его звенья щекочут ее кожу. А потом ожерелье обернулось вокруг них обоих. Их тела прижались друг к другу, она открылась ему, и он вошел в нее, во влажное тепло, а Брисингамен сжимал их все крепче, накаляясь. Таурин поцеловал ее.

Блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами… Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино… и волосы на голове твоей, как пурпур.

Как могли они, дети разных народов, рожденные в разных землях, так просто и естественно отыскать этот ритм, как могли объединиться в единое целое, как могли понять, что жили ради этого мгновения? Понять, что жизнь – не только стремление спастись, но и страсть, и голод, и единение. И забвение. Важно было только то, что они нашли друг друга, христианин из рода франков и дочь севера. Скади, богиня охоты и зимы, и Ньерд, бог моря, тоже не подходили друг другу. Он ненавидел горы, она же ненавидела море. Но они любили друг друга. Их дочерью была Фрейя, ответившая на холод зимы матери своей и холод моря отца своего весенним солнцем. Теплым, как лучи того солнца, стало тело Руны. Пламя охватило ее, но не болезненное и мучительное, а нежное, ласковое пламя страсти, сладкое, блаженное. Руна больше не думала о богах. Мир, в котором она жила, уменьшился настолько, что там осталось место только для нее и Таурина. И с последним страстным стоном, с последним жарким вздохом этот мир распался на мириады крошечных сияющих искр.

Слова умерли в Таурине. Он больше не мог думать, не мог молиться; он мог лишь отдаться Руне, как она отдавалась ему. Таурин больше не властвовал над своим телом, он дрожал, извивался. Что-то надломилось в нем, что-то, напротив, исцелилось. Он изогнулся со стоном, зажмурился и увидел тьму – тьму смерти, как ему подумалось.

Но эта тьма не была холодной и глубокой, и когда Таурин открыл глаза, он был все еще жив, а Руна лежала под ним. Он приник к ее волосам. Может, он действительно умер, но… – мысли постепенно возвращались в его сознание, – …крепка, как смерть, любовь.

Таурин вдавливал ее в песок, но Руна не чувствовала его веса. По ее телу продолжали расходиться волны блаженства. Она гладила его по спине, по шее, по волосам. Отстранившись, Таурин лег рядом с ней. Они смотрели вверх. На небосклоне сошлись луна и солнце. Когда наступит Рагнарек, оба небесных светила упадут на землю, и тут их сожрут волки. Но солнце и луна знают, что произойдет, и потому вовремя сотворят новую луну и новое солнце, и те взойдут над новым миром.

Когда на море опустилась ночь, Таурин поднялся на ноги.

– Я не могу остаться, – пробормотал он. – Не могу умереть, так и не увидев Лютецию.

Руна подтянула колени к груди – она замерзла. Новая жизнь вновь стала старой.

– Я знаю, – ответила она, вставая. – А мне нужно присмотреть за Гизелой и малышом.