— Нико, передай мне нож, — сказал Анджело. Он наклонился и провел рукой по лицу друга, не сводя с него твердого взгляда, хотя даже мне было видно, что его глаза подернулись влагой, а руки дрожат (впрочем, последнее можно было бы списать на колеблющиеся тени от бликов, игравших на мутной воде заброшенного дока). Он медленно провел пальцами по каждой из многочисленных ран Пудджа; некоторые уже успели обгрызть кишевшие здесь водяные крысы. Пуддж получил несколько пулевых ранений, но смертельный удар ему нанесли ножом.
Нико подошел сзади к Анджело, вложил ему в руку закрытый складной нож и снова отступил в тень, оставив двух друзей наедине в последний раз. Анджело с резким щелчком открыл лезвие и принялся освобождать тело Пудджа от толстого шнура. Он разрезал каждый виток, от плеч до щиколоток, а когда закончил, сложил нож и швырнул его в темные волны. Потом он осторожно подсунул руки подтело Пудджа, поднял его, прижал к груди и медленно понес к машине. Я шел за ним, Нико еще на шаг следом за мной. Я никогда раньше не видел мертвых вообще, тем более кого–то из тех, кого я любил, но сейчас я не чувствовал ничего, кроме горя.
Я прикоснулся к темени Пудджа; его волосы были мокрыми и холодными после того, как его целую ночь носило по водам порта, который он когда–то возродил к жизни. Мне невыносимо хотелось сказать ему, что мне будет не хватать его даже сильнее, чем я прежде мог вообразить. Когда Пуддж был рядом со мной, я даже не думал о том, что хорошо было бы иметь брата, или сестру, или мать. Ему всегда удавалось быть для меня всем тем, чем никогда не мог стать Анджело. Теперь это закончилось навсегда.
— Сначала заедем в бар, — сказал Анджело. — Пудджу нужна чистая одежда. А потом поедем на ферму Иды и похороним его как надо.
Я знал, что он в эти минуты даже не замечал моего присутствия, что он был один рядом с единственным человеком во всем мире, которого он мог назвать своим другом.
И еще я знал, что после этого дня Анджело никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не будет таким, как прежде. Оборвалась самая последняя нить, соединявшая его с прошлым.
Я посмотрел на Мэри. Она откусила кусочек от своего рубен–сандвича и вытерла уголки губ краешком сложенной матерчатой салфетки. Я сделал большой глоток минеральной воды и пожал плечами.
— Это был наихудший день моей жизни, — сказал я ей. — Потерять Пудджа так, как это случилось… Не думаю, что мне когда–нибудь удастся полностью оправиться от этого. Это показало мне их мир с такой стороны, к которой я не желал быть причастен никоим образом. Находиться рядом с людьми, которых любишь, иметь возможность делать все, что хочешь, и не волноваться о деньгах или о работе — это было прекрасно. Но реальность такого бытия состоит в том, что оно длится очень недолго. Основное время уходит на то, чтобы не погибнуть самому и не допустить гибели окружающих тебя людей.
— Пуддж не желал вам такой жизни. — Мэри оперлась локтями на стол, не обращая внимания на тянувшийся в ее сторону дым от сигареты сидевшего неподалеку мужчины.
— Возможно, — согласился я. — Когда я думаю об этом и вспоминаю все то, что он говорил мне, оказывается, что это применимо к внешнему миру в такой же точно степени, как и к его миру. Таким образом он хотел показать мне, что между этими двумя мирами очень мало различий и что я должен быть готов встретиться лицом к лицу с любым из них.
— Кто был вам ближе — Анджело или Пуддж? — спросила Мэри, отодвинув свою тарелку на край керамической столешницы.
— С Пудджем всегда было гораздо легче разговаривать, — ответил я. — Он из тех парней, которым девушки с радостью дарят первый поцелуй, с которыми женщины готовы отправиться в постель после первого же свидания, в общем, из первых во всем. И неважно, что ты должен был ему сказать, — рядом с ним это было нетрудно. Я предпочел бы походить на Пудджа. Но в глубине души я чувствовал, что больше похож на Анджело. Я вел себя не так, как он, и относился к людям не так, как он, и, видит бог, я разговаривал намного больше, чем он. Но я ощущал себя закрытым от мира — примерно, как и он. И еще я ощущал, что отличаюсь от окружающих, как будто являлся хранителем тайны, неведомой никому, кроме меня. Возможно, его влияние на меня было даже сильнее, чем я думал.
— Он обладал более сильной индивидуальностью, чем Пуддж, — сказала Мэри, откинувшись на спинку стула. — Ему не требовалось так много говорить, чтобы произвести впечатление на людей. К тому же рядом с Пудджем вы провели гораздо меньше времени. Он умер, когда вы были почти что ребенком. А для Пудджа отношение к нему других людей никогда не имело значения, если, конечно, оно не входило в противоречие с его образом жизни. Анджело, напротив, всегда искал возможность навязать другим свою волю, свой взгляд на мир. Это было важной составляющей его могущества, и он умел пользоваться этим, как никто другой.
— Вы судите по личному опыту? — спросил я, жестом подозвав мелькнувшего поблизости официанта, чтобы расплатиться, — или, как случайный наблюдатель?
— Я сужу как его жертва, — ответила Мэри, и ее голос чуть заметно дрогнул. — Точно так же, как и вы.
Кути Тернбилл, сидевший напротив Анджело, допил бурбон и глубоко, неторопливо затянулся сигарой. Рядом с ним сидели со стаканами и дымящимися сигарами три его
главных помощника. Младшим из них был Шарп Бэйлор, тридцатипятилетний громила, осуществлявший от имени Тернбилла правление на улицах. Джил Скалли управлял деньгами команды — его ухоженные руки прекрасно отмывали доходы, он умел за один вечер превратить десятки тысяч незаконных, подчас кровавых долларов в твердые добропорядочные инвестиции. Третьим был Степ, ставший одним из заправил рэкета в Гарлеме с начала 1930‑х годов и являвшийся партнером Кути с начала Второй мировой войны. И еще здесь был Анджело; его руки неподвижно лежали на столе, нетронутый стакан с молоком стоял на серебряном блюде справа от него.
— На раздумья нет времени, — сказал он. — Я должен немедленно узнать: да или нет.
— Карсон набирает силы с каждым днем, — сказал Шарп Бэйлор. — Победа над Пудджем здорово прибавила ему авторитета на улицах. До нас дошло, что молодежь — и шпана, и народ посерьезнее — уже не сомневается, что ему нужно потратить всего одну пулю, чтобы добраться до самого верха. А это значит, что мы имеем дело с командой, насчитывающей, по меньшей мере, четыреста стволов. А может быть, и больше.
Степ поднялся и подошел к столу Анджело.
— От того, как он поступил с Пудджем, мне самому стало больно. Творить такое — это западло. Если мой голос что–нибудь здесь значит, мы выйдем на улицы и начнем отстреливать этих ублюдков.
— Прежде чем выбрать тот или ной вариант, я хотел бы задать вопрос вам, — сказал Джил Скалли; в его голосе почти не слышалось эмоций. — Я хочу знать, почему такой авторитетный босс, как вы, вдруг решил обратиться к черномазым?
— Я гангстер, — ответил Анджело. — Это все равно, что быть черномазым. В этой комнате или в любом другом месте я не вижу между нами разницы и никогда ее не видел.
