Не убирая руки с плеча сына, Константин распрямляет плечи.
— Ты погубила Криспа! — бросает он Фаусте.
Из ее губы по-прежнему сочится кровь. Фауста вытирает ее тыльной стороной ладони, вернее, размазывает вместе со слезами по щеке. Она, словно раненое животное, озирается по сторонам. Наконец взгляд ее останавливается на Константине.
— Да, — шепчет она.
— Но зачем? Впрочем, нет, не говори, — он отворачивается и смотрит на Елену. — Надеюсь, ты возьмешь это на себя? Без лишних свидетелей?
— А как быть с детьми?
— Найди им воспитателя.
Елена пытается возражать, но Константин ее не слушает. Он поворачивается и выходит вон — ссутулившись, опустив голову, как будто только что потерпел поражение. Мне хочется броситься вслед за ним, обнять за плечи, попытаться утешить. Увы, с болью в сердце я понимаю, что после того, что я сделал, утешить его я больше никогда не смогу.
Елена хватает Фаусту за руку, причем так крепко, что та вскрикивает.
— Сдается мне, нам с тобой пора посетить бани.
Воспоминания блекнут, зато ко мне из недавнего прошлого возвращается мой собственный голос.
Стоик Катон умер в ванне, вскрыв себе вены, чтобы кровь, вытекая из них, смешивалась с теплой водой. Впрочем, слы шал я и другую версию: он якобы умер не от кровопотери, а задохнулся горячим паром.
Не важно, какую версию вы слышите. Заканчиваются они одинаково.
Вилла Ахирон, 22 мая 337 года
Что бы ни случилось сегодня, на самом деле Константин умирал в течение тех четырех недель, пока праздновались его вициналии. Последующие одиннадцать лет миром правила его тень. Мы имели императора с тремя сыновьями, но без жены; исторические хроники, полные побед, но без имени победителя. Мы предпочитали смотреть себе под ноги, говорили тихо и не смели открыто бросить вызов лжи. Порой мне кажется, что старание, с каким мы разыгрывали этот спектакль, едва не поставило империю на грань умопомешательства.
Уж не за это ли поплатился своей жизнью Александр? Еще неделю назад я был убежден, что его убили за то, что он знал что-то такое про Евсевия. Как и Симмах. Теперь моя убежденность дала трещину.
Константин: Симмах сказал, что ему известна правда о моем сыне.
А вот слова Басса, сказанные им в бане: Он сказал, что узнал что-то про одного христианского епископа. Какой-то скандал.
Какой же?
Александр глубоко зарылся среди бумаг хранилища, уничтожая последние свидетельства существования Криспа. Теперь мне известно, что он искал: документы из Аквилеи и архив Елены. Неужели он нашел что-то такое, что стоило ему жизни? Неужели потом это узнал Симмах, потому что ящичек попал в его руки?
Впрочем, какая разница? Одной смертью больше, одной меньше, верно? Какое это имеет значение по сравнению со смертью императора? Мне вспоминаются сказанные Евсевием слова: оставьте мертвым хоронить своих мертвецов. Дельный совет. Но если за смертью Криспа кроется какая-то правда, правда, ради которой можно убить человека, то…
В коридоре слышны тяжелые шаги. Это военачальники расходятся после совещания. По двое, по трое они разбредаются по двору, серьезные, хмурые. В мою сторону, в сопровождении четверых гвардейцев, направляется Флавий Урс. Сейчас его положение самое высокое и самое опасное.
— Ну как, все решилось?
— Империю поделят между собой сыновья императора.
В руках у Флавия Урса бумага. Скорее всего, на ней начертана карта. Только что за закрытыми дверями виллы решились судьбы миллионов людей.
— Все согласны с решением?
— Армия довольна.
Не сомневаюсь, что Клавдий, Констанций и Констант щедро вознаградят тех, кто их поддержал. Кроме того, никто не отменял войну с Персией, которая сулит армии и ее сикофантам[18]новое обогащение.
— Это идеальный момент для единства.
Мне же вспоминается старый Констанций. Прежде чем Константин успел к нему, он пролежал на смертном ложе целых два дня после того, как умер. Как хорошо, однако, что в Йорке так холодно.
— Когда будет официально объявлено о кончине?
— Констанций уже по пути сюда из Антиохии. Дождемся его.
Значит, ждать еще две недели, если не три — в зависимости от состояния дорог и перевалов.
— Вы сможете так долго держать все в секрете?
— Так будет надежней. Армия сплочена, но всегда найдутся группировки, которые захотят воспользоваться моментом. Тем более что уже поползли слухи…
— Ну, на то они и слухи.
— И их нужно расследовать. Так что у нас для тебя поручение.
Он вручает мне лист бумаги. Нет, это не карта, а список имен. Я пробегаю его глазами: видные сенаторы, сановники в отставке. Старая гвардия, те, кто может возражать против принятого сегодня решения. В их числе я замечаю имя Порфирия.
— Разыщи этих людей. Скажи им, что когда сыновья Августа придут к власти, им нечего опасаться.
— А им есть чего опасаться?
Урс отказывается посмотреть мне в глаза.
— Просто скажи им. — Видя мое нежелание, он цедит сквозь зубы: — Я делаю тебе одолжение, Гай, в память о старых добрых временах. Я даю тебе возможность доказать, что ты по-прежнему нам верен.
Он кивком указывает через плечо на внутренний двор, до отказа забитый армейской верхушкой.
— Между прочим, не все с этим согласны. Про тебя ходят самые разные слухи. А если учесть твое прошлое… — Он хлопает меня по плечу. — Так что поторопись, пока у тебя есть такая возможность.
Глава 41Сплит, Хорватия, наши дни
Эбби сидела в гостиничном номере. Пожалуй, это было самое симпатичное место, где ей пришлось побывать за всю неделю. Простыни из египетского хлопка, швейцарский шоколад под подушкой, валлийская минеральная вода в холодильнике. Впрочем, ничего из этого она почти не замечала. Она сидела, сжавшись в комок, на кровати, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками.
На другом конце комнаты, откинувшись в кресле, сидела женщина в красной юбке и кремовом свитере. Примерно того же возраста, что и Эбби, однако более плотного телосложения. Ее щеки горят здоровым румянцем спортсменки, светлые волосы распущены по плечам. Она сказала, что ее зовут Конни. Впрочем, завязать беседу она даже не пыталась и просто сидела в кресле, наблюдая за Эбби и время от времени щелкая кнопками смартфона.
В углу, сложив руки на груди, к дверному косяку прислонился мужчина в черной флисовой куртке. Шторы были задернуты, свет приятно приглушен, но солнечных очков он так и не снял. Под его курткой что-то выпирало, напоминая опухоль. Конни называла мужчину Барри. Рядом с Эбби стояла тарелка с остатками салата из курятины. По крайней мере, эта парочка разрешила ей заказать в номер еду. Эбби съела почти все, а заодно поведала свою историю. Про гробницу, про свиток, про стихотворение, про Грубера. И даже про римского легионера, получившего тысячу семьсот лет назад удар кинжалом в грудь. Рассказала она и про Майкла, который сначала сорвался с обрыва, а потом восстал из мертвых. Рассказала про лабарум, непобедимый штандарт Константина, за которым гонялся Драгович, и про то, что ожерелье вместе со стихом служило ключом к местонахождению реликвии. Единственный, о ком она предпочла умолчать, был доктор Николич, чье единственное преступление состояло в том, что он подбросил их на машине до хорватской границы. К тому моменту, когда Эбби закончила свой рассказ, она чувствовала себя совершенно опустошенной.
