Не сказал Кутепов Врангелю только о том, что и сам уже не до конца верит в верность ему своего корпуса.
– Я тоже заготовил для вашего сведения неприятную новость. Я уже говорил: мы в последние дни крупно рассорились с Пеллё. И он в гневе вдруг выкрикнул мне, что имеет полномочия в случае моего неповиновения арестовать меня. И, дескать, только его благородство не позволило ему сделать это до сих пор.
– Не посмеют! Я подниму корпус! – гневно сказал Кутепов.
– Не поднимете. Тогда, осенью, подняли бы. И Константинополь тогда, по дури, могли бы захватить, – не торопливо, без эмоций, сказал Врангель. – А сейчас… Черт их знает, французов, что они еще придумают. Они – хозяева положения: могут и арестовать.
Врангель открыл ящик письменного стола, извлек оттуда исписанный листок и молча положил его перед Кутеповым. Тот склонился над ним, прочитал:
«1. За отказ склонить армию к возвращению в Советскую Россию я арестован французскими властями. Будущая Россия достойно оценит этот шаг Франции, принявшей нас под свою защиту.
2. Своим заместителем назначаю генерала Кутепова.
3. Земно кланяюсь вам, старые соратники, и заповедаю крепко стоять за Русскую честь».
– Храните это у себя, – сказал Врангель. – Надеюсь, не пригодится, но все же… – и затем добавил: – А уж потом будете действовать по обстоятельствам.
– Судя по этому письму, вы, Ваше превосходительство, уже начинаете смиряться с происходящим, – с укором сказал Кутепов. – Теряете боевой дух!
– Вовсе нет! – не согласился Врангель и, после долгих раздумий, решительно сказал: – Да, проиграно сражение. Но не проиграна кампания. Надеюсь, будет и на нашей улице праздник.
…Впрочем, надежды Врангеля не сбылись. Праздник на его улице не состоялся.
Глава девятая
Не все просто оказалось с отплытием домой. Можно было найти какую-нибудь браконьерскую яхту, но это грозило большим риском: охрана советских границ все больше укреплялась. Пароходы из Константинополя в Россию ходили от случая к случаю и лишь после того, как набиралось достаточное количество пассажиров.
Помня о доброте представителя репатриационной комиссии Колена, Слащев отправился к нему. Но Колен на ближайшие дни ничего ему не пообещал. Поток желающих уехать в Россию не только не иссякал, но даже увеличивался. Возникли трудности с транспортом. Накануне ушли два турецких парохода с репатриантами и беженцами из Галлиполи. Следующий пароход турки обещают предоставить не раньше чем через неделю для отправки реэмигрантов из Чаталджи.
Слащев вспомнил, что видел в заливе большие торговые корабли с красными флагами. Колен пообещал все выяснить.
На следующий день он сообщал Слащеву: действительно, в порту бункеруется торговый пароход «Темрюкъ», который направляется в Советскую Россию. Но брать на борт пассажиров капитану строго-настрого запрещено советскими властями.
И тогда на переговоры с капитаном «Темрюка» отправился Кольцов. Через несколько часов капитан получил радиограмму: ему предлагалось принять на борт Кольцова и пассажиров, которых он возьмет с собой…
Ко времени отхода корабля из Константинополя на причале залива Золотой Рог собрались, помимо Кольцова, Красильникова и Слащева, еще три сослуживца генерала, такие же, как и он, отлученные от армии и не нашедшие себя в цивильной жизни на чужбине. Это были генерал Мильковский, полковники Мезерницкий и Гильбиз. Когда Слащев ночью заехал к Мезерницкому, тот, не задумываясь, сказал:
– Яша! Я согласен! – и, оправдываясь, добавил: – Нет-нет, я не изменник. Я хоть сегодня готов идти в бой за Россию. Но сражаться за Врангеля мне уже что-то расхотелось. По-моему, он уже и сам не верит в свое предприятие. Мне кажется, он сейчас думает только об одном: как сохранить свое лицо. Почему бы и мне не подумать о своем?
Почти сутки они отсыпались.
Тихо, ровно и убаюкивающе работали мощные корабельные двигатели. Пережив нестерпимую жару и крутые штормы Индийского океана, «Темрюкъ» теперь наслаждался легкой черноморской зыбью и прохладным ветерком. Где-то за кормой осталось веселое лето, а сюда, к Черному морю, незаметно подступала скучная осень.
На корабле, во всех его коридорах и в кубриках пахло терпким цейлонским чаем, к которому примешивался сладкий аромат турецкого табака. Этими товарами были забиты все трюмы. Часть чая успешно продали в Турции, а на вырученные деньги купили табак. Новая Россия училась выгодно торговать.
В пути капитан «Темрюка» получил еще одну радиограмму. Ему предлагали сменить курс и прежде зайти в Севастополь, чтобы оставить там пассажиров.
На следующий день все шестеро стояли возле капитанского мостика и напряженно всматривались вдаль.
Белая гряда возникла внезапно. Поначалу она казалась просто пенистым гребнем дальней волны. Но потом над этой белой кипенью возникли зубцы каких-то строений, высокие шпили церквей и соборов.
– Севастополь! – указал вдаль капитан.
И если раньше мысли о том, что ждет их там, на советском берегу, были тревожными, но расплывчатыми, неконкретными, то сейчас каждый из них почувствовал близкое наступление той минуты, когда надо будет отчитаться за все.
Кольцов, вглядываясь в даль, с беспокойством думал о том, будут ли его встречать, и если будут, то кто. Не ровен час, на берегу возникнет Розалия Землячка, и тогда все может произойти совсем не так, как он рассчитывал. Придется задерживать своих пассажиров в трюмах, а самому мчаться в Особый отдел ВЧК «Черно-Азовморей» к Беляеву, и просить у него помощи.
Мильковский, Мезерницкий и Гильбиз были относительно спокойны. Они поверили Слащеву и надеялись, что если уж ему ничего не угрожает, то им – тем более. Но определенный страх заползал и в их смятенные души.
Слащев тоже уговаривал себя быть спокойным. Он верил Кольцову. И все же, чем ближе был берег, тем чаще его посещало одно холодное предчувствие: советская пропаганда сделала много для того, чтобы он прослыл здесь убийцей, кровавым палачом и генералом-вешателем. Стоит крикнуть лишь кому-то одному: «Вот он, генерал-вешатель!», и в следующую минуту его будут бить, топтать, рвать, уничтожать. Такие картинки ему не однажды приходилось видеть прежде.
Корабль подходил все ближе к хорошо знакомой Слащеву Графской пристани. Уже стали различимы лица людей. Он вглядывался в них. Бедно одетые женщины, закутанные в толстые платки. Мужчины в картузах, шапках, папахах. Вон один, в лихо заломленной набок папахе, смотрит на корабль. Слащеву показалось, что они даже встретились взглядами.
«Не ты ли первым крикнешь: «Бей палача!» – подумал Слащев. Нет, взгляд его направлен куда-то выше. Куда он смотрит?
Слащев тоже поднял глаза. Над его головой трепетало на легком ветру красное полотнище. И он понял: встречали не их. Встречали корабль, пришедший в порт после долгих странствий. Так было всегда в портовых городах: все население сбегалось в порт, чтобы посмотреть на вернувшихся домой моряков. Кто знает, может быть, это был один из немногих первых советских кораблей, вернувшихся после долгой войны с мирным грузом в мирный порт?
