Тверской был пуст. Повалил густой снег. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу Птицыну, закрывали лицо руками, спасаясь от порывистого ветра, с яростью бросавшего им в глаза хлопья колючего снега. В природе восторжествовал хаос. Беспорядок и сумятица грозили поколебать даже спокойную рассудительность Тверского бульвара: какой-то доброхот распорядился перетащить все до одной скамейки с боковых аллей на центральную, так что по бокам бульвар обнажился и осиротел, а посередине сгрудившиеся лавочки производили впечатление школьного класса перед генеральной уборкой, когда дежурные взгромоздили стулья на парты вниз головами, а парты перед мытьем пола сдвинули к одной стене.
Птицын прошел Тверской бульвар насквозь, потом пересек Суворовский, вышел к "Библиотеке Ленина", нырнул в переход и, ежась от ветра, пошел по Александровскому саду: в нем он не встретил ни души, кроме двух несчастных милиционеров, дежуривших неподалеку от Вечного огня. На Красной площади тоже почти никого не было. Несколько замерзших иностранцев торчали за турникетом, ожидая смены караула. Почетный караул, задирая ноги до головы, уже шагал к Мавзолею от Спасской башни Кремля. Птицын взглянул на куранты, а потом на свои часы: пять. Его часы отставали на минуту. Забили куранты. Солдаты звякнули прикладами и сменились.
Птицын вскинул голову на Василия Блаженного, почти не отдавая себе в том отчета, подивился на несимметричную красоту этих легких, как бы парящих поверх снежных вихрей резных и игрушечных куполов храма, пока решал, свернуть ли ему на улицу Разина к "Площади Ногина" или пройти через мост к Ордынке, чтобы сесть в метро на "Третьяковской". Несмотря на холод, он выбрал более долгую дорогу. Проходя по Ордынке, Птицын почему-то замедлил шаги возле большой, с виду неуклюжей, с массивным куполом церкви. Ни с того ни с сего его потянуло туда зайти.
Он протиснулся в приоткрытую половинку ворот за железную ограду, прошелся вдоль церкви, прочитал на табличке возле входа, что церковь Всех Скорбящих Радосте была построена архитектором Казаковым и Бове в 18 веке, снял шапку - и робко вошел внутрь. Церковь была полуосвещена и полупуста: во мраке, возле икон, горели свечи, старушки бормотали молитвы и тихо переговаривались друг с другом.
Птицыну сразу бросились в глаза мощные круглые мраморные колонны, державшие по кругу большой церковный купол, в глубину которого уходил алтарь, прятавшийся за массивными златыми вратами под сводчатой аркой. Алтарь, увенчанный золотым шатром, был похож на Моисееву скинию, о которой Птицын совсем недавно читал в Библии. Над резными вратами алтаря, сделанными в виде изогнутых золотых веток и виноградных лоз, всходило некое золотое подобие солнца, щедро разбросавшего во все стороны свои лучи, а из самой сердцевины этого солнца на бреющем полете вылетал золотой голубь - Святой Дух, как не вдруг догадался Птицын. Над алтарными вратами, по обе стороны от Солнца, порождающего Святой Дух, со сложенными за спиной крыльями застыли два ангела в коленопреклоненных позах, тоже покрашенные золотой краской. Птицын подошел поближе, чтобы их рассмотреть: ангелы очень напоминали толстощеких и смешливых амуров. Им не хватало только колчана со стрелами.
Вообще, церковь странным образом создавала впечатление ломоносовских или, скорее, державинских времен. По стенам Птицын разглядел небывалое количество громадных картин в прямоугольных рамках под три метра в высоту. Своей громоздкой монументальностью картины напомнили ему придворные портреты кичливых вельмож кисти Левицкого или Боровиковского. На этих классицистических картинах изображены были пышнотелые, толстолицые люди, испуганные, например, грозным жезлом пышнобородого Моисея, извлекшего из скалы целый водопад. Могучая Мария Магдалина с обнаженным под рубищем бицепсом, сощуривши маленькие глазки, потонувшие в жирных складках округлых щек, печалилась под гнетом своих неисчислимых грехов. Какой-то мрачный святой с седыми кустистыми бровями, как у Юпитера, угрожающе поднял над головой массивный железный крест, как будто хотел им, точно мечом, искрошить всю скверну греха, скопившегося поблизости от него.
Под ногами Птицыну все время что-то мешало, какие-то неровности или шероховатости пола. Он наклонился и увидел, что на железном полу были выгравированы знамена, штандарты с андреевскими крестами; наружу от поверхности пола выступало множество ребристых овалов и кругов, расходящихся от алтаря вширь правильными дугами. Ему в голову пришла шальная мысль: "Не масонские ли это рисунки?"
Из главного Птицын завернул в правый придел. Алтарь был тоже разукрашен золотом и золоченой резьбой. А у окна, справа от алтаря, на небольшом возвышении от уже не железного, а исшмыганного прихожанами паркетного пола, висела большая икона Богородицы с младенцем Христом. Перед ней, на подсвечнике, стояли толстые и тонкие горящие свечи. Икона была без оклада, больше напоминала живописный портрет, чем икону с ее непременным каноном, нередко обезличивающим живое лицо. Птицын прочитал внизу: Казанская.
Богородица была облачена в красное одеяние и красный плат с вытканным по ним тончайшим золотым узором. Богородица показалась Птицыну необыкновенно красивой и, что больше всего его поразило, она была еврейкой. Казалось бы, эта очевидная мысль - ведь в Израиле все евреи - несказанно удивила Птицына. И Богородица, и необыкновенно похожий на нее десяти- или двенадцатилетний Христос (а почему бы ему не быть на нее похожим: как-никак он ее сын?!) были евреями. Больше того, Богородица своими печальными, по-настоящему печальными, большими еврейскими глазами с длинными ресницами напоминала Птицыну Верстовскую. Богородица смотрела на Птицына, как обычно смотрела на него Верстовская: то ли чуть-чуть улыбаясь, то ли немного грустя, будто бы наперед зная то, что неминуемо с ним случится и чего Птицыну невозможно было избежать.
Он вдруг вспомнил, как они вместе, по желанию Верстовской, однажды поехали в Троице-Сергиеву Лавру, как она купила свечи в церкви и как, что-то шепча одними губами, ставила их к иконе Богородицы, как потом они сидели на скамейке во дворе Лавры и она курила, а от отряда монахов, маршировавших мимо них строевым шагом попарно, отделились два дюжих широкоплечих семинариста и строго окликнули ее: "Дама, здесь не курят!" Птицын тогда, помнится, пришел в ярость: ему хотелось догнать и набить морду этим семинаристам с фигурой тяжелоатлетов.
3.
Родители на удивление вяло отреагировали на горькие стенания Арсения. Только бабушка близко к сердцу приняла горести внука. "Мы невезучие! - воскликнула она и добавила с ожесточением: - Вот жид проклятый! Чтоб ему на том свете гореть в огне!.." Сидя в сортире, Птицын подслушал обрывок спора бабушки и родителей. Родители в один голос твердили уже знакомую Арсению песню: "И чего он дурью мается?! Шёл бы в армию... Подумаешь... Все служат!" Бабушка без тени сомнения отвечала: "Пусть другие служат, а он не служит! Пусть все в армию идут, а он не пойдет!"
Вот логика любви!
Всю ночь Птицын промаялся между сном и полубредом. Ворочаясь с боку на бок, он стонал и звал кого-нибудь, кто мог бы ему помочь. Это было что-то страшно невнятное: "Господи!" или "Боже мой!", а может быть: "Не могу!" Но перед его глазами стоял один черный занавес ночи. Впрочем, в этой густой тьме, справа от его головы, с какого-то времени витала зыбкая и полупризрачная голова, точнее овал лица. Он узнал бабушку по папиной линии. Она умерла почти десяток лет назад - тогда ему было шестнадцать. Она безумно его любила. Эта голова приковала внимание Птицына. Конечно, это была его иллюзия, аберрация сознания, вызванная издёрганными нервами. И всё-таки она над ним витала, перемещаясь вправо и влево. Он не глядел на нее глазами - теми, что вращались в глазницах и моргали, - и при этом твердо мог поклясться, что она присутствует в комнате и медленно делает круги над его головой. Он не видел голову бабушки зрением и вместе с тем без всякого волнения наблюдал за ее перемещениями, узнавал курчавый венчик коротких волос, крупную бородавку на лбу и маленькую на левой щеке. Птицын внезапно почувствовал ласковую заботу, защиту, теплоту и любовь, исходящую от этого призрачного овала. Много лет спустя он увидел такие же сквозящие, мерцающие овалы лиц на иконе Андрея Рублева "Спас в Силах" . Они разом теснились и расплывались в фиолетовой дымке за плечами и спиной Христа, сидевшего на троне в красном ауроподобном яйце. это, конечно, были умершие - жители загробного царства.
