Фру Грета Морган выглядела вовсе не так, как я представлял себе. Она была меньше ростом и более хрупкой, рукопожатие ее казалось почти беспомощным. Она сказала, что очень рада нас видеть. Она слышала так много хорошего обо мне. Как любая настоящая мать, она приготовила обильное угощение и накрыла рождественский стол — правда, накануне праздника, — и даже купила пол-литра черносмородиновой водки. В винный магазин она заглядывала не чаще одного раза в год — и заодно сдавала прошлогоднюю бутылку. Генри это восхищало. Винные бутылки сдают не ради денег, а ради принципа. Бутылки выбрасывать нельзя. Бутылки должны возвращаться в круговорот, как и люди. Мама Грета слушала сына, качая головой: сынок ничуть не повзрослел.
Итак, я оказался в доме, где прошло детство братьев Морган, в темной двухкомнатной квартире на Брэнчюркагатан, где одна из комнат почти всегда была закрыта — детская, полная старых вещей Генри и Лео. По какой-то необъяснимой причине Грета не трогала эту комнату, оставив в ней все по-прежнему. Там царила очень странная атмосфера. На стене над кроватью висела циновка — для защиты бледных обоев. На циновке — фото мальчиков в детстве, Чарли Паркера, Ингемара Юханссона,[64]«Битлз» и «Роллинг Стоунз». На полке из мореного дерева стояло множество моделей самолетов, машин и кораблей, старые учебники, детские книжки и фотографии. Одна из фотографий изображала счастливую семью в середине пятидесятых. Барон Джаза — точно такой, каким я видел его в сериях фото времен расцвета шведского джаза, Грета в красивом платье, наверняка сшитом в швейной мастерской у Мариаторгет, Генри с распухшей щекой, явно после тренировки в клубе «Европа», и Лео, похожий на загадочную птичку.
На письменном столе у кровати стоял старый неуклюжий радиоприемник «Филипс» из Голландии, подаренный Лео дедом, рядом — аквариум, медленные пузыри в котором были единственным признаком жизни в комнате.
Комната была своего рода музеем, памятником братскому союзу, так и оставшемуся мечтой матери. Каждая вещица, казалось, могла что-то рассказать об одном из братьев. Вещи несли на себе печать братьев Морган, нестираемые отпечатки их пальцев — казалось, они и сами сидят где-то в комнате, прячутся под кроватью, навсегда объединенные оставленными в этой комнате вещами.
Когда Генри вошел в свою старую комнату, я стоял, уставившись в аквариум. У илистого дна вдруг пошевелилась размытая тень, словно призрак прошлого.
— Это одна из самых старых аквариумных рыбок в мире, — похвастался Генри. — Или, по крайней мере, в Стокгольме. Кажется, в Бромме есть лещ, который старше. Этой рыбине, во всяком случае, семнадцать лет, не меньше.
— Рыба Лео?
— Да, ему ее подарили, когда он был еще подростком — если мне не изменяет память. — Генри бродил по комнате, перебирая вещи и время от времени хмыкая, и наконец нашел фото счастливого семейства конца пятидесятых. Он ткнул пальцем в снимок и принялся рассказывать все, о чем я уже и так догадался. Я терпеливо слушал: ему это и в самом деле было нужно. Я никогда не видел Генри Моргана таким серьезным: едва ли не сжав зубы, он ходил по комнате и рассказывал о вещах, наполнявших его старую комнату. На каждой вещи были отметки, о каждой отметке он мог поведать целую историю. Мальчишеские комнаты с годами стареют. Как и сами мальчишки.
Рождественский обед оказался вкусным, как и положено обеду в самом начале рождественских праздников, пока угощение не приелось. Генри пел застольные песенки, водка грела и радовала. Грета со временем забыла об отсутствии Лео или, по крайней мере, сделала вид — подобное случалось не впервые.
После ужина нам вручили десять кило студней и паштетов, колбас и ветчины, салатов и селедки, и нам осталось лишь принять все это с благодарностью. Грета не хотела, чтобы мы голодали — и с такими запасами голод нам точно не грозил.
На лестнице Генри вспомнил, что хотел заглянуть к Вернеру, как обычно на Рождество.
— У него не все дома, у Вернера. Но ему нравится, когда его навещают.
— Это просто ужасно, — сказала Грета с таким печальным видом, который бывает только у матерей. — Не понимаю, что сделалось с нашими мальчиками.
— Не волнуйся, мамуль, — отозвался Генри. — Им нужно только немного покоя, и все будет хорошо. Обещаю.
Грета улыбнулась и молча расправила передник.
— Да, да, — кивнула она. — Чему быть, того не миновать. Спасибо, что пришли. — И, не меняя серьезного тона, процитировала старую стормёнскую пословицу: — Хорошо повеселились, сказала старушка, похоронив мужа.
Мы пожелали ей счастливого Рождества и ушли. На первом этаже Генри позвонил в дверь Хансонов. Два коротких звонка — как обычно. Прошло не меньше минуты, прежде чем мать Вернера открыла дверь. Она казалась очень усталой и напряженно улыбалась.
— Здравствуй, Генри, — глухо произнесла она. — Давно не виделись.
— Ровно год, — ответил Генри. — А Вернер дома?
— Вернер?.. Нет, Вернера нет дома, — сказала старушка, но ей не поверил бы даже малолетка.
— У него теперь свое жилье? — удивленно спросил Генри.
— Н-нет, иногда он живет здесь, а иногда у друзей, знакомых.
— Ясно, ну, передавайте ему привет, пусть даст о себе знать.
— Обяза… — В этот момент из комнаты послышались грохот, стон и возня. — Счастливого Рождества, и спасибо, что зашел. — Дверь захлопнулась.
Генри вовсе не удивился, только горестно покачал головой.
— Ужасно, ужасно, — вздохнул он. — Вернер сидит взаперти, пьет и решает классические шахматные задачи. Черт возьми, у него котелок варит лучше всех в этом городе. Но он как ребенок, сидит в углу. До него теперь не добраться.
Мужчина-Вернер, который когда-то был мальчиком. Мальчика защищали от этого страшного мира, теперь же мир защищали от взрослого Вернера. Так жестоко обошлась с ним судьба.
Однажды утром в дневном расписании Генри оказался всего один пункт: «Рождественская уборка». Учитывая площадь квартиры — более 200 квадратных метров — можно было смело планировать уборку на несколько дней, если браться за дело основательно. Снять и выбить каждый ковер, натереть воском полы и так далее.
Мы начали сразу после завтрака; Генри возмущался способностью Лео пропадать всякий раз, когда дома требуется его помощь. Работа пошла бы ему на пользу. Генри принялся выколачивать ковры, а я носился по квартире со старым, видавшим виды пылесосом «Нильфиск» — так мы провели утро. Затем мы принялись за шкафы, библиотеку и гардеробы, которые нам предстояло очистить от паразитов, если таковые обнаружатся.
В сервировочной длинным рядом стояли гардеробы, которые служили только для хранения старого хлама — изучение такого рода отложений может отнять у археолога несколько лет жизни. Генри утверждал, что предпринимал пару попыток, но безуспешно. Там хранились одежда деда Моргоншерны, одежда его супруги, обувь и шляпные картонки с письмами плюс еще несколько ящиков мелочей. Генри предупреждал, что, войдя в гардероб, можно застрять надолго, до того любопытные вещи попадаются там иногда.
