И даже не обязательно боевые действия: перед прошлым Новым годом были учения, кидали боевую гранату. Один кинул солдат — вроде уже контрактник был — а вот то ли рука дрогнула, то ли что, поскользнулся, и граната упала в окоп. Один мальчик выпрыгнул, а второго накрыл командир — накрыл собой, чтобы уберечь солдатика, и его осколками посекло. Но благо их успели спасти, доставили вовремя. У него ногу там… всё распороло. «А как, — говорит, — потом в глаза смотреть матери, объяснять, что её ребёнок погиб?» Вот такие мирные как бы учения: ни диверсия, ничего… то есть, эти войска реагирования — они очень, конечно, травмоопасны.
У них есть такая «Аллея славы»: как в церковь ходишь на Пасху, смотришь — она всё растёт, растёт… Именно вот с их полка. И молодые совсем солдатики, и офицеры…
Рассказывал муж, то ли в Грузии это было, тоже… один наклонился попить воды, а кобура не застёгнута — пистолет выскочил, выстрел — и в голову! Настолько нелепость, что никто даже в это сначала поверить не мог. А он учился с мужем на одном курсе. Он мне диск показывал выпускной: вот этот мальчик, вот его девочка… Ну настолько нелепо, настолько в это не веришь… А это же всё остаются жёны, и с маленькими детьми…
Однажды — знаете, меня даже поразило немножко — мы собирались на праздник, на День полка, и командир мужа сказал: хватит тут выпивать втихаря, собираемся с жёнами.
И он подымает тост, говорит: «Я хочу, чтобы все жёны друг друга знали.
(Потому что ведь кто откуда, кто из Воронежской области, из Рязани, не все же местные.)
Я хочу, — говорит, — чтобы вы сейчас все познакомились, чтобы вы все сдружились, потому что, не дай бог что, чтоб никто не остался без помощи…»
И меня это так поразило… Ну, в наше время каждый привык уже сам за себя, а этот мальчик — он мой ровесник, этот командир мужа (муж-то меня младше на четыре года, а его командир — ну, двадцать восемь ему, может, двадцать девять) — а он серьёзный такой, на нём ответственность, и он прямо так рассуждает, такими правильными… может быть, даже немножко советскими…
Но они в это верят, они служат искренне! И настолько у них этот дух, это братство — они друг друга и на гражданке не бросят, и если что, то из другого города приедут… И, если б вы слышали, когда на свадьбе у нас они вышли — муж и его друзья, с кем они были на курсе, — вот так они обнялись, и пели свою какую-то песню — «Малиновка», что ли, или «Синева» — и в этот круг войдут только те, кто достоин, — лишний никто к ним не подойдёт…
Я уже и не думала, что такие люди остались. Это так удивительно, так покоряет — и с таким человеком хочется всю жизнь прожить. Он больше, чем мой отец, для меня делает — ну вот разве что мама… Да он мне за маму, за папу, за всех — хотя он меня на четыре года младше, но он меня вынесет откуда хочешь и куда хочешь… Надёжнее у меня в жизни не было человека…
Есть Бог на свете!
V. Смотри, поверил!
— Смотри! Поверил, поверил! — даже с небольшим привизгом расхохоталась Анна, толкая мужа в бок. — Поверил!
Съели девку его, представляешь?..
Как ни глупо было, немыслимо глупо, но Фёдор еле-еле мог продохнуть.
— Видал, Димка, какие мы страшные? — резвилась Анна. — Ещё брылечек поднарастить — будешь чистый Хичкок! Или эти… ну тоже, семейная парочка… ну как этот фильм? ну ты помнишь! такие румяные каннибалы: арр! Аррр! нам бы пошло, Дим, а Дим?..
Тем временем Дмитрий Всеволодович всё набирал какой-то номер, подолгу прижимал трубку к уху, мрачнел, тяжелел…
— Не берёт телефон, — признался он наконец Анне. — Илья.
Анна мгновенно забыла про Фёдора.
— Он же сам обещал позвонить, когда Берн проедут? Вы разве не договорились?
— Да, договорились вроде… Но он сказал сделать контрольный звонок…
— Если люди договорились — значит, больше не надо ничего делать. А если надо ещё что-то делать — значит, плохо договорились.
Так. Ладно. Пойдём наберём с городского.
— …И самое поразительное, — через полчаса радостно говорил Федя Лёле, — поразительно, как у них моментально меняются лица, когда они заговаривают о деньгах! О деньгах, об этих своих деловых московских знакомых — «о важном»!..
Федя говорил громко и счастливо, хотя внутри до сих пор не рассеивался какой-то туман. Второй раз за последние полчаса он испытал сильнейшее облегчение: сначала — когда оказалось, что, вопреки сказанному, Лёлю не съели; теперь — когда Лёля спустилась к камину, ни слова не говоря, примостилась на своём прежнем месте, дослушала рядом с ним рассказ офицерской жены…
Фёдор уверен был, что ему снова придётся преодолевать её недоверие, сопротивление, — но вот она была рядом, какая-то незащищённая, тихая, как никогда раньше, — но отчего-то подавленная, обессиленная, как будто смазанная…
— Ах как жалко, что ты не слышала предыдущую!.. Ну ничего, мы потом переслушаем! — смеялся Федя. — Там один потрясающий эпизод: она так подробно описывает — просто художественный рассказ!..
Представь себе, девушка с гор, с Кавказа, выросла в традиционной семье, даже на постель, говорит, к отцу никогда не садилась: патриархальные правила… Очень трогательно она рассказывала про отца, про то, как хотела завоевать его уважение… Отец умер, работы на родине нет — приехала в Москву, одна, поселилась у родственницы в коммунальной квартире; как-то ночью, зимой, к этой её землячке приходят друзья… Дальше харрасмент, ужасный скандал — она защищает свою кавказскую девичью честь, выбегает на улицу в одних тонгах…
— В чём?
— В летних тапках: пластмассовые, с перемычкой —
— Вьетнамки?
— Да… это так называется, «вьетнамки»? Бегает в тапочках, чтобы не замёрзнуть, на улице русская зима, мороз, у неё замерзают на щеках слёзы… Но, знаешь, я слушал сейчас и думал: я обещал истории с хэппи-эндом, и чуть не первой взял именно эту историю — почему? В ней нет ни хэппи-энда, ни вообще какого бы то ни было «энда» — но отчего-то настолько чистое, позитивное ощущение… Столько в этом рассказе чего-то живого…
И знаешь, я догадался! Помнишь, мы задавались вопросом: отчего люди охотно рассказывают, как страдали? А почему вспоминают из всей прожитой жизни какой-нибудь эпизод, жест, какой-то дурацкий «экстравагантный прыжок»?
Почему вспоминают про детство? Даже старенькие — например, та старушка, которая съела пол-огурца… не она, а сестра — ну, ты помнишь: ей семьдесят лет, а она вспоминает про детство… я теперь сформулировал, почему!
Человек в первую очередь вспоминает моменты, в которые чувствовал себя максимально живым! А уж плохо ли, хорошо ему было — это уже почти всё равно!
Видимо, столько времени человек проводит ни жив, ни мёртв — столько времени он вообще отсутствует в этой реальности, что даже боль лучше, чем ничего! Даже боль даёт человеку почувствовать, что он есть, есть сейчас, существует!..
