и смотрю на свои ноги. При желании под джинсой можно угадать, что правая – протез, хотя и хороший. Меня всегда утешали именно этим, что у меня хороший протез. Будто это может изменить тот факт, что я потерял ногу в аварии, в которой погибли два моих друга и моя девушка.
Смутно вспоминаю, как легко я относился к своему увечью там, в интернате, и удивляюсь собственной наивности. Легко мне тогда было говорить, я ведь понятия не имел, с чем придется иметь дело. Впрочем, может, оно и к лучшему? Иначе я мог бы струсить и остаться. Хотя в это верится с трудом: что-то мне подсказывает, что мыслить «ближе к телу» и замечать физический дискомфорт я стал только после выпуска из института.
Гадать без толку, все равно сделанного не вернешь.
– Со мной случилась почти та же история, что с тобой. Авария. И я тоже был не за рулем. Сидел сзади со стороны водителя. Может, поэтому и удалось выжить, хотя, знаешь, первые полтора года я был этому даже не очень рад. Психологи, к которым я ходил, в один голос утверждали, что у меня комплекс выжившего, а мне просто было жалко себя из-за потери людей и из-за постоянных фантомных болей в отсутствующей ноге.
Останавливаюсь, выдыхаю. Не хочется, чтобы этот монолог превратился в поток нытья. Наверняка, Старшей не хочется это слушать.
– Я пролежал в коме три месяца, как выяснилось. Когда проснулся, ничего об интернате не помнил. Но в моей голове засела непреодолимая тревога насчет чего-то, чего я долго не мог понять. Под конец она меня совсем измучила, и ничего не помогало от нее избавиться. Вечное ощущение, что у меня мало времени на исполнение чего-то важного – я думал, это сведет меня с ума.
Я сжимаю кулак, стараясь оставаться спокойным. Делаю краткое упражнение из дыхательной гимнастики: вдох на четыре счета, выдох на шесть. Становится немного легче. Все-таки я так и остался чертовым невротиком с фантомными болями и фантомной паникой.
– Видела бы ты, сколько терапевтов я сменил, – усмехаюсь. – Шестерых, Старшая! Я пророчил тебе стать грозой мозгоправов, но отлично справился с этим сам. Они пытались объяснить мою тревогу невозможностью принять правду об инвалидности и задавленным чувством вины за то, что я выжил в аварии. Я честно искал то, о чем они говорили, но не находил и бесился. Потом плюнул и просто использовал терапевтов, чтобы выписывали таблетки, способные давить тревожность. Вот только это не помогало, пока дозы не превращали меня в овощ… был и такой период. В какой-то момент я понял, что пора что-то делать. Начал искать таких же, как я – кто не может восстановить нормальную жизнь после выхода из комы. Наткнулся на одну интересную историю: моя ровесница написала цикл статей «Memento» о потери памяти после комы. Поделилась тем, что пережила сама и была очень откровенна в своих рассказах, меня аж проняло. У нее были проблемы с наркотиками, и в кому она впала из-за передозировки. Она писала, что, очнувшись, не может вспомнить вообще ничего из своей прошлой истории. Я читал это, и меня аж электризовало от напряжения – я чувствовал, что напал на след. Меня начало тянуть встретиться с ней, как магнитом. Я стал почти одержимым маньяком, вызнал, что ее богатая семья определила ее в группу поддержки, и сумел туда попасть. Представляешь, каково было мое удивление, когда она начала узнавать меня?! Она сказала, что ей кажется, будто она со мной училась. Это стало триггером, который помог мне начать вспоминать.
Замолкаю и снова кошусь на аппараты.
Старшая неподвижна и никак не реагирует, показатели не меняются.
А чего я, собственно, ждал?
– Я начал вспоминать все, что связывало меня с ней. Оказалось, это Принцесса, представляешь? Я рассказывал ей все, что вспоминал, и она жадной губкой впитывала это. Постепенно вокруг нее в моей памяти вырос интернат и все, что в нем происходило. Я плакал и извинялся перед Принцессой, а она была добра и прощала меня. Сейчас мы женаты, – горько усмехаюсь. – Уж не знаю, счастлива ли она со мной. Но периоды трезвости у нее долгие, родители не могут нарадоваться. Вообще, в группе, принято говорить «чистый», а не «трезвый», но ей это почему-то очень не нравится. Не знаю, почему, никогда не спрашивал. Иногда она срывается, но я от нее не ухожу. Меня все устраивает, мы друг для друга по-своему ядовиты, но в мире нет никого другого, кто способен был бы нас понять. Это сближает, знаешь ли…
Делаю паузу и стараюсь унять головокружение. Снова тру правое бедро, успокаивая обрубок ноги и умоляя его перестать отвлекать меня.
– Принцесса знает о тебе. О том, что я пытался вытащить тебя за собой. И о том, что искал тебя после того, как вспомнил. Она даже помогла мне найти твою семью, а после и тебя саму. Ей не страшно: она сделала вывод, что ты решила остаться в интернате навсегда, и не опасается, что я к тебе уйду. Поддерживает меня, чертова лицемерка. – Усмехаюсь, хотя искренне благодарю жену за это самое ее лицемерие. – А я… я не знаю, что бы я делал, если б ты очнулась. Что-то мне подсказывает, что мне проще было бы уйти от жены и спиться в одиночестве. Я этого жутко боюсь, если быть честным. Но почему-то мне этого хочется. Я, видимо, не врал тебе, Старшая. Я тебя люблю. Принцесса тоже это понимает. Она знает, что всегда будет для меня номером два, но, похоже, ее это устраивает. Меня… меня, наверное, тоже.
Качаю головой и потираю руками лицо. На меня накатывает жуткая усталость, хотя я толком ничего не сделал за весь сегодняшний день.
– Я подлец, Старшая. – Мой голос дрожит. – Знаешь, там, в интернате я был Спасателем, но здесь я нисколько на него не похож. Во мне куча примесей, и они делают меня другим человеком. Я творил страшные вещи, пока жалел себя после комы и разрывал все свои прежние связи с миром. Когда я более-менее вернулся в общество, родители Принцессы в благодарность за ее воспрявший дух, – я не удерживаюсь от усмешки, – помогли мне устроиться, даже взяли на хорошую должность. Я этим нагло воспользовался. Даже ни разу не сказал им спасибо, хотя они не обязаны были со мной возиться. Я отвратительно себя вел… да и продолжаю вести. Вся моя жизнь до сих пор крутится вокруг аварии и комы, и я не знаю, как вырваться из этой
