часа Телепневы ждали Ѳедора Петровича. Онъ обѣщался непремѣнно пріѣхать, но не сказалъ, въ какое именно время.
День былъ славный, яркій и прохладный. Послѣ обѣда, въ бесѣдкѣ изъ дикаго плюща, на диванчикѣ, сидѣла Софья Николаевна, а въ ногахъ ея помѣстился Борисъ. Онъ положилъ голову на ея колѣна и зажмурилъ глаза. Въ свѣтломъ пальто, съ отложными воротничками, безъ фуражки, въ непринужденной, ласковой позѣ, онъ былъ очень милъ. Волосы его разсыпались и красиво падали на лѣвую щеку; тонкія черты казались еще изящнѣе въ радостной, живой зелени… Она была въ бѣломъ платьѣ, сшитомъ, какъ блуза, безъ шляпки, съ прозрачной косынкой на черныхъ локонахъ…
— Какъ же ты безъ меня будешь жить въ городѣ? — весело говорила она, расправляя его волосы…
— Ну, и буду… не умру…
— Такъ ты и оставайся… со своимъ Яковомъ; а сюда не смѣй глазъ показывать…
— Ну, и не покажусь, не умру, — повторилъ онъ полусоннымъ, дѣтскимъ голосомъ…
— А на недѣлѣ пріѣдешь?
— Нѣтъ, не пріѣду, — отвѣтилъ Борись, и вдругъ поднялся, схватилъ ея руку и началъ цѣловать каждый палецъ…
— Ты безъ меня, смотри, не излѣнись, Боря… съ кѣмъ ты станешь читать, — ты совсѣмъ разучился читать одинъ…
— Разучился, — повторилъ онъ тѣмъ же дѣтскимъ голосомъ.
— Да не дурачься, глупый… экзаменъ твой черезъ двѣ недѣли… Смотри, не лѣнись; сюда пріѣзжать можешь два раза въ недѣлю… — Она остановилась и взглянула на него… — Больше нельзя, милый… ты этакъ курса не кончишь… Вѣдь я хочу, чтобъ ты поступилъ безъ экзамена: слышишь: я хочу…
И она стала его гладить по головѣ…
— Что-жь, ты хочешь, чтобъ я промѣнялъ тебя на вафлю… влюбился въ него и думалъ только о гимназіи?..
— Думай обо мнѣ здѣсь, слышишь, здѣсь… когда ты возлѣ меня, а больше никогда…
— Радость моя, мнѣ ужъ очень опротивѣла гимназія… Ну, что я сижу тамъ каждый день, по шести часовъ… Развѣ ты не умнѣе, не выше всей этой школьной премудрости?…
— А я тебѣ все-таки аттестата не могу дать… Мало мы съ тобой читали… теперь, напослѣдокъ, ты можешь подумать объ учебныхъ книжкахъ, школьникомъ сдѣлайся, — прибавила она съ улыбкой… — Ну, притворись, ты вѣдь большой баринъ… ты только доиграй роль гимназиста.
Оба громко разсмѣялись. Веселая, сіяющая природа глядѣла на нихъ привѣтливымъ взоромъ. Они говорили объ ученьи, о книжкахъ, о гимназіи; а въ глазахъ была любовь и радость, въ звукахъ опять любовь и радость, въ каждомъ мимолетномъ движеніи нѣга и любовь…
— Гдѣ Маша? — спросила вдругъ Софья Николаевна.
— Ушла съ Мироновной и Аннушкой въ рощу искать земляники, которой нѣтъ…
— Гадкія» мы съ тобой, — проговорила Софья Николаевна, и немного затуманилась.
— А что?
— Совсѣмъ ее забываемъ — вотъ она одна; а мы только для себя живемъ… развѣ это хорошо?
— Нѣтъ, не хорошо, моя радость, да вѣдь ты съ ней цѣлую недѣлю будешь; а я на одинъ денекъ.
— И надо тобой наслаждаться… Ахъ, ты, негодный этакій…
Она сорвала вѣтку и ударила его по лицу.
— Она маленькая, ей и безъ тебя весело.
— Да, правда, Боря, ей весело… а когда ты меня бросишь… я останусь съ Машей… та будетъ моя утѣха, всю любовь ей отдамъ, которую ты укралъ, глупый.
— Ну, а когда я тебя брошу?
— Не знаю…
— Скоро, завтра же признаюсь въ любви Егору Пантелѣичу… — Она поцѣловала его въ лобъ… Борисъ сѣлъ на скамейку, обнялъ ее и началъ цѣловать въ бѣлую, прозрачную шейку… Вдругъ она встрепенулась и отвела его руки. Онъ обомлѣлъ. Въ дверяхъ бесѣдки стоялъ Лапинъ, немного бочкомъ, но смотрѣлъ на нихъ не прямо, а куда-то въ зелень. Софья Николаевна приподнялась и пришла въ себя. Она весело подала ему руку и попеняла за то, что не пріѣхалъ обѣдать. Борисъ все сидѣлъ на скамейкѣ и машинально поправлялъ волосы. Щеки его горѣли; онъ чувствовалъ большую неловкость и даже дрожь въ колѣнахъ.
— Здравствуйте, баринъ, — сказалъ ему громко Лапинъ: — что вы разсѣлись тутъ, — вы мнѣ совсѣмъ не рады?
Борисъ вскочилъ и началъ жать руку Ѳедора Петровича; но рѣшительно не нашелъ, что ему сказать.
— Вы обѣдали? — спросила Софья Николаевна.
— Вотъ еще, развѣ вы забыли, что я съ тѣхъ поръ, какъ себя помню, обѣдаю въ 12 часовъ.
— Ну, такъ вы теперь опять голодны. Я велю вамъ дать кислаго молока… приходите на терассу.
И она удалилась скорыми шагами.
Борисъ остался вдвоемъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ, но не могъ, въ первую минуту, совладать съ своимъ смущеніемъ. Ему хотѣлось выйти изъ бесѣдки; но Лапинъ загораживалъ дорогу, и какъ-то странно, прищуривая правый глазъ, смотрѣлъ на него. Взгляды ихъ встрѣтились. Борисъ почувствовалъ, какъ краска разлилась по всему лицу его, покрыла даже носъ и уши.
Вдругъ, Ѳедоръ Петровичъ подалъ ему еще разъ свою широкую ладонь, присѣлъ на скамейку и его посадилъ.
— Посмотрю я на васъ, — началъ онъ добродушнымъ, но серьезнымъ тономъ: — вы юноша хорошій, неиспорченный..
Борисъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза и не зналъ, что отвѣтить.
— Вы успокойтесь, — продолжалъ Лапинъ тѣмъ же тономъ: — если я и увидѣлъ это… меня не бойтесь…. Я вамъ не дядька, не гувернеръ… подошелъ немножко не впопадъ, — извините меня.
Борису очень хотѣлось сказать, чго онъ не боится и, конечно, не считаетъ своего опекуна гувернеромъ, но онъ промолчалъ.
— Я не хочу задѣвать васъ, — продолжалъ Лапинъ. — Только послушайте меня, старика: коли можете удержать свое чувство, не вводите вы ее, Софью-то Николаевну, въ лишній грѣхъ… У ней обязанности есть къ Машенькѣ. Вы хоть и мальчикъ, юноша; но я вамъ это говорю потому, что вы все-таки мужчина, а мужчина всегда виноватъ… я такъ разсуждаю.
— Вы, Ѳедоръ Петровичъ, думаете, — началъ-было Борисъ, но Ланинъ остановилъ его взглядомъ.
— Не оправдывайтесь передо мной, вы ни въ чемъ не виноваты… я не дядька вашъ… Вы смущены, значитъ въ васъ есть хорошее, молодое… маски на себя не умѣете еще надѣть…. Да вы поймите, что я вамъ говорю. Не запрещаю я вамъ любите… этого заказать нельзя… только не забывайте, что на вашихъ рукахъ сестра, не отдавайтесь такъ, очертя голову, не помня ни Бога, ни отца покойнаго, никого на свѣтѣ… Этакая любовь васъ высушитъ, вѣрьте мнѣ. Да и женщину-то такая необузданная любовь испортитъ. Я опять повторяю: вы вѣдь мужчина и должны это помнитъ…
Борисъ взглянулъ на доброе и серьезное лицо Ѳедора Петровича, и на душѣ его шевельнулось что-то хорошее.
— Благодарю васъ, — тихо проговорилъ онъ: — вы честный, благородный человѣкъ, вы — мой лучшій другъ…
— Другъ-то я вашъ — другъ, это истинно, ну, такъ вы такъ и поступайте… меня не бойтесь,
