— Исполняйте, что велено.
Оба магистрата склонились над руками обвиняемого. Все ногти Дюшамплана были длинными и ухоженными, и только на среднем пальце правой руки ноготь был обломан, и на краю подживала небольшая ранка. Подойдя к обвиняемому, Николя крепко взял его за руку и приложил сохранившийся фрагмент, полностью совпавший с ранкой на пальце.
— Что это значит? — прошептал Дюшамплан.
— Это значит, сударь, — произнес судья по уголовным делам, — что доказательства, собранные комиссаром Ле Флоком, полностью подтверждают справедливость выдвинутых против вас обвинений. Уведите его.
Декабрь 1774 года
— Итак, Николя, — произнес Ноблекур, аккуратно ставя на стол чашку из тончайшего фарфора Индийской компании, — год оканчивается лучше, чем начинался! Однако какое ужасное, непостижимое стечение обстоятельств!
Прошло два месяца с тех пор, как Николя во время тайного заседания в Шатле выдвинул обвинения против Дюшамплана.
— Увы, дело получило неожиданное завершение. До меня только что дошли поразительные новости.
— Какие же?
— Дюшамплан избежал смертной казни. Специально созванная комиссия тайно судила его и приговорила к пожизненным галерам. По-моему, это слишком мягкое для него наказание.
— Да, мне это известно; у нас не умеют хранить секреты… Сколько раз я говорил вам, что ваша блестящая демонстрация улик и предъявленные доказательства не убедили ученое собрание. Что им требовалось? Боюсь, всего лишь предлог, чтобы пощадить субъекта, который слишком много знал о некоторых особах.
— Значит, вы еще не знаете, что по дороге в Тулон Дюшамплана нашли задушенным, а его товарищ по цепи не смог ничего объяснить. Сказали, что Дюшамплан задохнулся от пыли, исходившей от соломенных тюфяков в тюрьме Кламси!
— А каковы результаты вскрытия?
— Какое вскрытие! Его тотчас закопали в общей могиле.
— Есть уверенность, что это был именно он?
— Смею на это надеяться. Если не считать моих английских друзей, то вместе с Мовалем и Камюзо набирается не так уж мало врагов, преследующих меня по пятам, и всех мне следует опасаться.
— 1774-й был тяжелым годом, он навсегда останется для вас годом траура и клеветы… Шум, поднятый вокруг вас и Ла Врийера… Надеюсь, герцог выразил вам признательность за то, что вы вытащили его из этой грязной истории?
— Я на это и не надеялся. Между нами возникло чувство неловкости. Я слишком много знаю о нем; впрочем, о том, что мне известно главное, он не знает до сих пор. Он по-прежнему министр, но при дворе он чувствует похолодание, и оно постоянно нарастает, особенно со стороны короля. Герцогиня вручила мне изящное послание от госпожи де Морепа, которая, как говорят, продолжает пребывать в восторге от «нашего дорогого Ранрея».
— Вот вы уже и стали «новым двором»! У Филемона и Бавкиды… Скорее, жена могильщика.
Николя не понял намека.
— Могильщика?
— Увы, друг мой, близкий, насколько это возможно, к парламенту и его жирным котам, я всегда безоговорочно поддерживал права и прерогативы короны, выступая против незаконного захвата власти сим организмом, подтолкнувшим нас, помимо прочего, к изгнанию отцов-иезуитов, о последствиях коего я вам уже говорил. Так вот, 12 ноября сего года, в день святого Рене, день вполне подходящий…
— Графа де Морепа зовут Рене.
— Совершенно верно! В этот день король, председательствовавший на ложе правосудия, утвердил возвращение парламентов и принял постановление о смерти реформы Мопу.
— Если как следует подумать, то это ошибка.
— Без сомнения, ошибка. Или, скорее, заблуждение. В умах людей формируется сомнительное представление о том, что парламент является той силой, которую нельзя уничтожить, ибо его всегда восстанавливают. Весь Париж повторяет комментарий канцлера Мопу. «Я выиграл для короля процесс, длившийся сто пятьдесят лет. Если король хочет заново его проиграть — это его право».
— Сейчас я, наконец, понял, что хотел сказать посол Англии, — проговорил Николя, — Господин Ленуар, с которым у нас установились искренние и доверительные отношения, попросил меня перевести ему отрывок из перехваченной депеши лорда Стормонта.
— И о чем же сия депеша?
— Если говорить коротко, англичанин пишет, что молодой король полагает, что, восстановив парламент и водворившись в нем, его власть значительно укрепилась. Завершалась депеша Стормонта ужасной фразой: «Совершенно очевидно, он будет разочарован концом своего царствования»[43].
— Да дозволит мне небо не увидеть этого! Уверен, покойный король никогда бы не уступил парламентам.
— Возвращаясь к нашему делу, — начал Николя, — хочу сказать, что юная девица из Брюсселя вернулась домой: мать немедленно приехала и забрала ее. Они уехали, заплаканные, увозя останки их сестры и дочери. Вы помните, какую роль сыграл труп той девушки.
— Да, все было обустроено исключительно искусно. А что Шамбона?
— Маркиз вербует приверженцев, самых разных.
— А таинственные создания, загадочно появившиеся в Трианоне и не менее загадочно исчезнувшие?
— Их видели дважды, и каждый раз в совершенно немыслимых нарядах. Их видят, но никто не может объяснить их появление. Когда в последний раз подняли тревогу, королевские гвардейцы и служители окружили сады Трианона и принялись их прочесывать, дабы загнать незнакомок в ловушку. Но ничего! Никого! Из-за этих неизвестных моя прозорливость поставлена под сомнение. Королева мило подсмеивается надо мной. Но что я могу?
Они немного помолчали. В камине с громким шелестом рассыпалось на угольки полено.
— А как поживает ваш сын?
— О, он настоящий бретонец, прекрасно приспособленный к трудностям. Избежав суровых издевательств, которым обычно подвергают новичков, он заставил считаться с собой, хотя мне кажется, что получить и поставить пару синяков ему все-таки пришлось.
— Похоже, он будет столь же неотразим, как и его отец.
— И его дед! В своем последнем письме он просит меня еще раз поблагодарить вас за презентованные ему коробочки с айвовым мармеладом. Они помогают ему коротать время между трапезами, а их чудесный вкус искупает отталкивающее меню коллежа: черствый хлеб, жилистая говядина, фасоль на прогорклом масле, чечевица с камешками, рис, кишащий долгоносиками, подозрительного вида овощи и десерты, прелесть которых заключается в их отсутствии. Цитирую письмо.
— Действительно, — со смехом отозвался Ноблекур, — ничего не меняется в наших коллежах, и не важно, возглавляют их иезуиты или ораторианцы! Однако вашему сыну не откажешь в остроумии. Уверяю вас, у него будет великолепный стиль. Его отец умеет рассказывать, а сын будет уметь писать. «Породистого пса не надо учить», как любил говорить наш покойный монарх. Я не всегда был справедлив к нему. Несмотря на множество недостатков, это был настоящий король!
