Машина направилась к лесу. Я сразу развернул перископ влево и увидел «Валентайн», остановившийся на пригорке метрах в 50 от нас, его пушка и пулемет молчали, – не дошел до леса, подбили, не успел укрыться, да и боезапас наверняка кончился… Бой все еще сверкал и дымил позади нас, а здесь нетронутая взрывами и траншеями зелень травы и близкого густого леса. И вдруг глухой удар, и нашу машину будто дернули назад, в башне вспыхнул мутно-красный огонь, и в нос поддало едкой горечью… Радист Коля Кубарев резко присел, согнувшись, а меня как деревянным молотком
ударило в правое колено. Сильной боли я не чувствовал, так как в тесноте башни из-за мешка с продовольственным НЗ и большой жестяной банки с водой под ногами я стоял в течение всего боя на левой ноге, а правую просунул в сторону за гильзоулавливатель и на нее опирался только при резких поворотах и бросках танка. И, конечно, масса стреляных орудийных гильз частично заслонила мою ногу от осколков.
Я опять прильнул к перископу, машина наша продолжала свой путь… Башнер Гаврилов сделал выстрел из пушки прямо, а ему бы развернуть башню вправо и… Мы с ним загипнотизированы были этим чертовым лесом, и не видели, что справа в кустах замаскировано орудие, а после уже было слишком поздно! Через две-три секунды удар и еще удар! Танк резко застопорил, а в перископ я увидел, что все поплыло влево – значит, справа перебило гусеницу, моторы завыли, и танк стал разворачиваться на месте, врезаясь разбитой стороной в землю и кренясь на правый бок. В это же мгновение я закричал бессмысленно: «Герасимов, аварийный люк!» Бессмысленно потому, что этот аварийный люк был под сиденьем водителя и даже в спокойной обстановке его не так-то просто открыть. И не знал я, что в это время наш славный механик-водитель старшина Герасимов был уже убит, а моторы еще работали.
В следующие секунды еще удар, и в башне полыхнуло огнем и едкой гарью, пушку резко рвануло, а башнер мой провалился вниз… Рев моторов оборвался, и в наступившей тишине едва я успел подумать – следующий снаряд будет для меня, – как в ту же секунду вот и он! Сверкнул взрыв, и грохнуло так, словно меня долбануло молотом по голове, в глазах вспыхнула радуга яркого букета цветов и затрещала, как сухая доска, то ли голова, то ли башня. Я словно бы поплыл куда-то в вонючем дыму, но еще осилил дернуть стопорный тросик на крышках люка, разбитой головой толкнуть их и вывалиться из люка… Очнулся я на земле возле раскореженного правого борта танка. В тишине было слышно, как посвистывают пули рядом с танком. Из головы текла кровь, заливая всю правую сторону лица и глаз, на правой ладони была вырвана мякоть и перебит безымянный палец. Глядя на поврежденную руку, я с огорчением подумал, что больше уж не поиграю на баяне, и совершенно не пришло в мою продырявленную голову, что кругом еще свистит свинец и сталь, а мне еще предстоит выкарабкиваться как-то из глубины гитлеровского укрепрайона, чтобы уж потом на баяне играть. Правое колено ныло и не сгибалось полностью, так как осколком повредило коленную чашечку и много мелких осколков вонзилось в тело от колена до головы, да еще глаз поврежден…
Приткнул я носовой платок к пробоине в черепе и лежу жду, что сюда скоро нагрянут гитлеровцы. На свой танк посмотрел: гусеница перебита в нескольких местах, повреждены опорные катки и искорежен фальш-борт, шесть пробоин прошли от носа до кормы машины; похоже, что гитлеровцы стреляли из зенитного орудия горизонтальной наводкой, вот, вероятно, почему взрывы следовали почти один за другим в считаные секунды. Но это я уж потом додумал. А сейчас вижу одну пробоину как раз в отделении механика-водителя, его люк так и остался закрытым. Две пробоины – в башенном отделении, одна – на границе башенного и моторного отсеков у жалюзи, а еще две пробоины непосредственно в моторном отделении. В броне башни торчали, как занозы, несколько бронебойных сердечников от мелкокалиберных снарядиков. Из пробоин сочился едкий дым. Я подумал, а если вдруг кто-нибудь из экипажа, оставшегося в танке, все-таки живой?! Рядом на гусенице лежал величиной с ладонь осколок оплавленной брони, я взял левой рукой этот осколок и стал стучать в борт танка, называя непослушным голосом по очереди: «Га-ври-лов, Вася! Гаврилов?! Коля Кубарев?! Ге-ра-симов! Герасимов?!» – и никакого ответа. И так несколько раз с передыхом после каждого раза. В горле совсем пересохло, а из танка ни малейшего признака жизни моих товарищей. Услышал звук падающих капель воды под моторным отделением. Собрал силы и, толкая себя левой ногой и левым локтем, пополз к корме танка и вижу: на ведущем колесе туго намотало несколько сот метров телефонных проводов, сорванных с гитлеровских укреплений, а с развороченной взрывом кормы свисает на проволочной решетке большой обломок жалюзи, за которым с днища из круглого лючка падают капли! Кое-как заполз я лицом под танк и, отдышавшись, поймал ртом пару капель, а это не вода, а газойль.
Через какое-то время с этого момента, может быть через полчаса или больше, издалека на дороге послышались топот и сдержанный немецкий говор. Потом кто-то запрыгнул на борт танка и застучал коваными сапогами. С боку танка подошли ближе, было слышно, как лязгнул затвор автомата и какой-то фриц полоснул меня очередью по ногам.
И я второй раз опять куда-то полетел, а потом лежу и жду, что меня лежачего еще будут добивать огнем или втаптывать в землю сапогами, но нет… Гитлеровцы столпились у носа танка, открыли багажники и увлеклись растаскиванием содержимого в них. Потом все затихло, эти ушли, а через какое-то время опять послышались голоса и шаги, но неторопливые. Опять гитлеровцы лазили по танку, потрошили содержимое багажников, но не было слышно, чтобы кто-то отважился забраться в башню – брезговали.
Коли меня окончательно не добили гитлеровцы, решил, что нужно скорее отсюда уползать. Ну и пополз, а сам просто умираю, как хочу пить. Весь следующий день полз, а всего-то только на двести метров к своим и продвинулся. Ночью еще попытался, но свалился в какой-то овраг, да там же и заснул от усталости.
Рано утром в овраге на меня натолкнулся немецкий конвойный похоронной команды, который выводил наших пленных парней собирать трупы с поля боя. Но оказалось, что я еще живой и даже смог по-немецки сказать: «Wasser, trinken… Wasser, bitte…» («воды, пить… воды, пожалуйста…»). А когда парни заговорили по-русски, то услышал: «Воды, ребята… воды…» И все время я это повторял, пока они меня волокли вниз по каменистому дну оврага.
Дали мне, уж не помню кто, жестянку с эрзац-кофе, а то капли воды во рту не было. Пришел немецкий военфельдшер, разрезал штанину, перевязал кое-как, про глаз сказал «капут» и пошел других пользовать. Потом меня привезли уже на машине во временный концлагерь, где были наши пленные: в гимнастерках без знаков различия, но не раненые. Меня не сняли с пикапа, а стали допрашивать. Голова у меня плохо соображала, а поэтому я быстро запутался в своем вранье, пытаясь представить себя старшиной-шофером. Допрашивали меня два немецких офицера, оба хорошо и без акцента говорили порусски, один стал кричать на меня и ругаться по-немецки. Группа пленных стояла поблизости, один из них подошел ко мне и, громко назвав мою фамилию и звание, сказал, наверно, специально: «Чибисов… Чибисов, скажи им, что ты лейтенант, и они отправят тебя в офицерский госпиталь». Разозленный офицер поспешно ушел куда-то, а я подумал, что вот сейчас он вернется и отправят они меня «на тот свет».
