С этими мыслями Жирнов и отправился в Тушино, в офис «Нары», чтобы своими глазами убедиться в возможности такого поворота следствия. Он уже раньше был на месте преступления, иначе этот разгром и не назовешь, там, внутри, места живого не осталось.
К своему крайнему изумлению, Жирнов с большим трудом пробился в кабинет управляющей банком Татьяны Ивановны Шапошниковой, но еще больше удивился, узнав в ней супругу Никольского, которую он видел единственный раз в доме, когда там проводился обыск. Так вот, значит, как! Занятная семейка!
На вопрос, что здесь происходит, Шапошникова спокойно ответила, что сегодня обычный рабочий день. Идет выплата по вкладам, покупка и продажа акций. Правда, ремонт здания еще не завершен, особенно на втором этаже, но компания существует и возобновила свою деятельность. О чем, кстати, было уже неоднократно сообщено в печати и в рекламных роликах на телевидении. А что, разве товарищ — или господин, как теперь принято обращаться в их среде? — не читал, не слышал? Странно, очень странно. Тогда не будет ли он любезен объяснить, почему с подозреваемым Никольским не разрешают свиданий родственникам? Почему не допускают к нему адвоката? Что, разве законы уже отменили? И почему, кстати, до сих пор не последовало ответа из областной прокуратуры на неоднократные запросы и жалобы? Все это к тому, что в ответ на упорное молчание областной прокуратуры компания решила предпринять свои меры и обратилась к генеральному прокурору, считая, что в этом позорном для нашего государства деле, этой откровенной и безобразной травле, пора поставить точку.
Шапошникова говорила тихим голосом, будто бы спокойно, но ее напряженный взгляд выдавал ее. Жирнов видел, что она сдерживается изо всех сил, чтобы не сорваться, не закричать на него.
Та еще парочка, подумал он и вспомнил свою последнюю встречу с Никольским, когда тот вот так же посмотрел на него и вежливо припугнул голодовкой. Дурак-то еще! Нашел чем пугать! Да свяжем и силком накормим! И спасибо должен сказать, если этот демарш ему легко обойдется... Вот и эта тоже — ласково угрожает...
Что ж, значит, с помещением, можно считать, все уладилось? Жирнов тоже предпочел вежливо-снисходительный тон. Ну и прекрасно. А с финансами? Ах, перекрутились? А откуда они взялись, извините? Инвесторы... понятно. Акционеры тоже поверили... ну что может быть лучше! А как с документацией? Ах вот что, ночей, значит, не спали, все восстановили... И теперь, наконец, можно ознакомиться со всеми этими документами? Ах, они уже переданы в налоговые службы?
Ax-то ах, а ведь они обошли его, понял Жирнов. Хитры, бестии, умны... Черт его связал с этим делом. В гробу бы их всех видеть. Но пока, к сожалению, если он сам не поторопится и не предпримет встречных шагов, в том самом тесном деревянном месте могут его увидеть они.
4
В эти дни Татьяна вместе с Аленой возвратилась в свою восстановленную квартиру на Бескудниковском бульваре. Воспоминания о краткой жизни в доме Никольского скоро стали для нее волшебной сказкой, что-нибудь про прекрасного принца и его храбрых рыцарей. Алена, со свойственным молодости эгоизмом, жалела лишь о том, что потеряла хорошую компанию и прекрасного напарника для тенниса. А история с неудавшимся похищением даже возвышала ее в собственных глазах.
Здесь, в квартире Татьяны, и встретились Арсеньич с Гординым, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Больше всего Арсеньича раздражало тупиковое положение, в котором они оказались. Люди, готовившие это самое ГКЧП, отправили в тюрьму того, кто активно поддерживал российского Президента и демократию. А в чем еще обвиняют Никольского, можно только догадываться по тем вопросам, которые иезуитским тоном задавал Татьяне следователь Жирнов, молодой наглец, упивающийся своей властью. Но и его вопросы, в общем, продиктованы теми соображениями, которые были изложены в лживых и подлых газетных статьях. Даже дураку понятно, что те, кто писал эти статьи, были куплены с потрохами. Недаром же имена их авторов скрываются от читателей. Это тоже провокация. Иск же, поданный Никольским против газет и в защиту собственной чести, попросту не рассматривался, поскольку, как известно, сам истец оказался в тюрьме по обвинению в антигосударственной деятельности...
— Спокойно, — сказал на это Борис Сергеевич, внимательно слушавший сбивчивые и эмоциональные монологи Татьяны, перебиваемые рассуждениями Ивана Арсеньевича. — Давайте, друзья мои, начнем теперь все сначала и по порядку. Итак, сотрудничество с ГКЧП. Объясняю: это пока не обвинение, а сам Евгений Николаевич — не обвиняемый, пока оно не будет ему предъявлено в установленном законом порядке. Насколько я понимаю, закон уже нарушен. Продолжим. Вы что-то там говорили о поддержке демократии, «Белого дома» и товарища Ельцина? Я вас правильно понял?
Хитрое, с вытянутой вперед острой бородкой лицо Гордина в этот момент стало истинно мефистофельским, словно он только что, мудро и иронично, ответил Фаусту на его обидный намек: «Я знаю многое, хоть не всеведущ я...» Татьяна вдруг заметила утонувшую в его глубоких темных глазах странную насмешку над жизнью, вероятно, — над чем же еще? — в которой торжествующая пошлость довольно успешно и ловко научилась вскарабкиваться на пьедесталы античных героев.
— И как же это случилось? Пардон, как произошло? Расскажите подробно, ибо этот момент биографии может оказаться решающим.
Он действительно мудр, поняла Татьяна и поверила Гордину безоговорочно.
Арсеньич, стараясь не пропустить ни одной стоящей, с его точки зрения, детали стал рассказывать о своей экспедиции в «Белый дом», о состоявшихся там встречах и разговорах. Единственное, о чем он промолчал, это беседа с тезкой, на рассвете. Есть вещи, которые лучше не знать, целее, как говорится, будешь.
Гордин слушал, внешне не проявляя будто бы заметного интереса, но было заметно, что у него уже возник вариант какого-то решения и теперь он лишь уточняет для себя некоторые детали.
Закончив рассказ, Арсеньич замолчал в ожидании новых вопросов. Татьяна тем временем приготовила чай, поставила чашки, розетки для варенья, печенье в вазочке, сахарный песок в сахарнице. Подумала, что, будь они сейчас в просторной столовой Никольского, на столе бы появился тончайший китайский фарфор, павловский хрусталь, восхитительные Наташины печения-варения, не в пример этой скудости. Никольский хотел окружить ее жизнь красотой, а не необходимостями, как он называл всю эту бытовуху. Однажды процитировал ей одного из своих любимых поэтов, завету которого он старался следовать. Татьяна уже забыла, кого назвал Никольский. Кажется, это был Михаил Светлов, который сказал: «Я легко могу прожить без необходимого, без лишнего я прожить не могу».
«Да, — вздохнула про себя Татьяна, — он у меня такой...»
Покорно прошу прощения у дамы, — с неожиданной изысканностью сказал вдруг Гордин, — не найдется ли у вас в доме обычного сахара, такого, знаете ли, кусочками?
— Вы имеете в виду... а-а, есть, но он растворимый, — улыбнулась Татьяна.
— Вот именно, сделайте одолжение.
Она высыпала из пачки на блюдечко несколько кусочков сахара. Гордин взял один, неожиданно крепкими пальцами поломал его и стал пить чай, откусывая сахар, как это любили делать дедушки и бабушки. Закончив чаепитие, отодвинул от себя чашку и, сцепив пальцы, потер ладони.
