Хотя дни актерства для него остались в прошлом, Шекспир любил посещать представления и всегда с готовностью давал совет или ободрял актеров. Иной раз я недоумевал, когда Шекспир пишет свои пьесы. Я представлял себе, как он сидит по ночам в своей квартире на Магвелл-стрит, к северу от реки, и при свече исписывает листы бумаги, а рука его так и летает над чистыми страницами. В отличие от других авторов, он никогда не приходил в театр с руками, испачканными чернилами.
— Хороший писатель этот Уильям Хордл. — сказал Шекспир.
— Мы уже сыграли его… дайте-ка вспомнить… его «Отказ от любви», «Отчаяние в любви», а сейчас — «Торжество любви», — ответил я, спрашивая себя, к чему идет весь этот разговор.
— И с каждой пьесой он пишет все лучше — а Уильям Хордл был хорош с самого начала, — сказал Шекспир, который всегда великодушно оценивал работу других. — Он просто перескочил через грубую ступеньку ученичества. Можно сказать, Хордл перепрыгнул через этот забор.
Опыт научил меня не обращать внимания на каламбуры Шекспира, которые варьировались от терпимых до ужасных. Вместо этого я спросил;
— Как вы, Уильям? Вы ведь тоже никогда не были учеником?
— Почему ты задал такой вопрос?
— Говорят, что вы ни разу не вычеркнули ни строчки.
Наступила очередь Шекспира смотреть на меня.
Солнце светило нам прямо в лица, его глаза затеняли поля шляпы, и я не мог прочесть выражения его лица. Но он всегда был человеком, которого нелегко раскусить. Мы подошли к одному из узких мостков, перекинувшихся через канал, и здесь пришлось идти гуськом. В разгар лета запах реки никогда не радует, но ароматы от канав Саутворка могут сбить с ног даже торговку рыбой. Если упасть — а люди время от времени падали в них по пути к медвежьей яме или из таверны — вряд ли утонешь в тех паре дюймов ила, которые покрывают дно, но запросто можно задохнуться от вони.
Благополучно перебравшись на тот берег, Шекспир остановился и взял меня под руку.
— Это все неправда, — произнес он. — Я прошел через суровое ученичество, когда работал плохо и вычеркивал все подряд.
Разговор об ученичестве меня заинтересовал. Я всегда интересовался тем, как проходили юные годы Шекспира в Лондоне. Но он не собирался говорить об этом и удовлетворять мое любопытство. В точности, как я почувствовал, что наша встреча у гримерной была не случайной, так и сейчас понял, что он подошел к сути своего дела, однако даже представить себе не мог, что он хочет мне сказать. То, что Шекспир мог когда-то делать ошибки, как любой другой начинающий драматург, в общем-то неудивительно, невзирая на всю его теперешнюю репутацию. Но какое отношение это имеет к человеку, который прославился, как создатель Фальстафа и принца Гамлета?
— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?
— В этот раз — нет.
— Может быть, ты хочешь туда сходить?
— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.
— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…
Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:
— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.
— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.
— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.
— Реликвией?
— Я объясню.
Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».
Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы, он отложил ее подальше и забыл о ней.
— Пойми меня правильно, Ник, — сказал Шекспир. — Я отверг не тему «Домициана». Вскоре после этого я написал вещь под названием «Тит Андроник». В ней тоже хватало ужасов, но она завоевала успех.
— Я слышал о «Тите», — подтвердил я.
— Просто пьеса о Домициане была груба не так, как надо. Непродуманная, незрелая… ее следовало сразу же уничтожить. Бросить в огонь. Иногда пламя — лучший друг автора. Но я ее не уничтожил. И как-то раз при переезде с одной квартиры на другую «Домициан» исчез. Не думаю, что я за последние пятнадцать лет вспомнил о нем больше двух раз. Теперь ты понимаешь, почему я называю ее реликвией юности? И вдруг я слышу, что книготорговец где-то приобрел мои грязные страницы.
(Между прочим, не ошибитесь насчет «грязных страниц». Это просто ранняя стадия законченного сочинения автора, до того, как материал отсылают переписчику, чтобы он сделал чистые копии. Как и предполагает это выражение, в «грязных страницах» полно клякс и вычеркнутых строк).
— Вы уверены, что они находятся в руках этого книготорговца? — спросил я. — В конце концов, если вы не видели ее последние пятнадцать лет…
— Я знаю это из достоверного источника, — сказал Шекспир. — Да, я уверен, что мой «Домициан» у него.
— Полагаю, он собирается его продать? — спросил я.
— Надеюсь, продать вам, — произнес Шекспир и быстро добавил: — Я хочу, чтобы вы купили ее, Ник. Я не хочу, чтобы рукопись попала не в те руки, к примеру, к нашим соперникам, компании Хенслоу. У Хетча хватит влияния, чтобы поставить меня в неловкое положение.
— У Хетча?
— Этот книготорговец с гордостью носит имя Улисса Хетча. По большей части он занимается непристойными балладами и отвратительными рифмами, а не книгами. В сущности, он готов торговать всем, что приносит доход. Много лет назад мы с ним поссорились… кое из-за чего. И даже после всех этих лет он не упустит возможности отыграться на мне.
Я не стал спрашивать у Шекспира, почему этот джентльмен со странным именем хочет на нем отыграться, а только спросил:
— Неужели имеет какое-то значение, если эту вашу пьесу где-нибудь продадут? В конце концов, у вас такая репутация…
Если б кто подслушивал, могли бы подумать, что я льщу Шекспиру, но я просто говорил правду. Да и он не тратил время на ложную скромность.
