Но однажды декабрьским вечером, в молитвенном доме на Пятнадцатой улице, Серджиус Гоган встретил-таки Санта-Клауса, или человека, переодетого Санта-Клаусом, и получил от него подарок. Санта-Клаус появился посреди праздничного собрания квакеров. Его мигом обступила толпа детей, и он начал вытаскивать из мешка подарки. Так в руках Серджиуса оказалась новая, принадлежащая ему одному вещь. Уникальный статус этой вещи подчеркивала и излишне яркая красно-зеленая упаковка, которая просуществовала только секунду – исключительно ради мимолетного восторга Серджиуса, – а потом была сорвана и забыта.
Внутри обертки оказалась книжка про быка.
Молитвенный дом, находившийся будто бы на Пятнадцатой улице (на самом деле его местонахождение никак не было привязано к конкретному адресу на сетке улиц на карте острова: он прятался в собственном потайном саду за оградой), был для Серджиуса Гогана настоящим святилищем. Это место существовало отдельно от беззаконной вседозволенности его повседневной жизни – и в коммуне, и на Седьмой улице, где Мирьям несла караул на высоком крыльце, откуда взору открывался вид на весь район, – Серджиус иногда пробирался в замусоренные внутренние дворики и сталкивался с детьми-беспризорниками, каких в Алфавитном городе было немало. Томми, будучи активистом-пацифистом, в результате увлекся квакерством и стал, с молчаливого позволения Мирьям, брать с собой Серджиуса на занятия воскресной школы. То, что происходило на этих собраниях, мальчик с трудом мог припомнить уже спустя пять минут: дети то изучали Библию, то занимались ремеслами, призванными привлечь внимание к угнетенному положению индейских народов, то устраивали тренировочные пятнадцатиминутные визиты в молитвенный зал – это просторное и таинственное помещение, где отец Серджиуса сидел вместе с сотней других людей, и все они вместе молча ждали, когда на них снизойдет нечто – и заставит подняться на ноги и выступить со свидетельством. Это благородное ожидание периодически прерывалось какими-то невнятными речами, а точнее, бормотанием на разные посторонние темы.
Участники тамошних сборищ являли собой странное смешение молодых хиппи с ветхим костяком квакерской общины – пожилыми людьми, внешне очень похожими на самых обычных пенсионеров, какие повсюду ходили по улицам города и ничем не выделялись из толпы. И все же складывалось впечатление, что обе эти группы как будто договорились сгладить существующие между ними различия: хиппи одевались менее ярко, чем им хотелось (как подозревал Серджиус), выбирая наряды самых неброских цветов, какие-нибудь рубашки и джинсы на ремнях, причем и мужчины, и женщины повязывали “хайратники” на свои длинные волосы. Пожилые квакеры, в свой черед, тоже шли на уступки: демонстрировали цветастые жилеты и мягкие туфли, мужчины отращивали на удивление ухоженные бородки, а женщины надевали увесистые ожерелья. Их объединяло и другое: все отличались спокойствием, невозмутимостью и подчеркнутой добротой. Все, кто сидел в большом зале, объятом тишиной, как бы ни были они погружены в сосредоточенное созерцание, неизменно улыбались детям, когда те проникали в зал и, как правило, нарушали царившую там атмосферу. Квакерский молитвенный дом был таким местом, где самые разные взрослые, которые в иных обстоятельствах, возможно, проявили бы свою агрессивную эксцентричность и непредсказуемость – ведь там собирались и старики, и чудаки, и евреи, словом, ньюйоркцы всех мастей, порой непримиримые в прошлом, – упражнялись исключительно в безобидности. Вот потому-то Серджиусу так нравилось бывать там.
Квакеры часто говорили о Внутреннем Свете – “Божьем свете внутри каждого человека”. Слыша эти слова, Серджиус неизменно вспоминал ту таинственную контрольную лампочку на старенькой, с облупившейся эмалью, кухонной плите “Кенмор”, на Седьмой улице – Внутренний Свет был по природе чем-то тихим и приглушенным. Видимо, это тоже огонь, но особенный: предмет, внутри которого он прячется, каким-то чудом снаружи остается холодным на ощупь и совершенно неопасным. Мирьям объясняла ему все это, убеждая, что вовсе не нужно стоять рядом, на страже: можно вообще спокойно забыть про то, что там горит эта контрольная лампочка! Значит, квакера тоже можно сравнить с такой кухонной плитой, только без ручек для зажигания конфорок: с квакером можно было совершенно спокойно оставить ребенка одного. Именно так и поступали Мирьям с Томми, когда в коммуне никто не проявлял желания посидеть с ребенком: они просто приводили Серджиуса на Пятнадцатую улицу, в детский сад за высокими воротами, под присмотр благодушных бездетных “старейшин” общины или целомудренных девушек-подростков с косичками и в джинсах с заплатками в виде экологических значков, где малыши играли на детской площадке во дворике с черным мягким настилом, под лиственной сенью этого укромного оазиса, укрывшегося прямо в эпицентре бурлящего Манхэттена.
В воскресный вечер перед Рождеством дом на Пятнадцатой улице распахнул свои двери и устроил масштабный праздничный ужин и для своих прихожан, и для местных уличных бродяг. Серджиус уже знал, что его отец испытывает теплые чувства к бродягам. Конечно, судьба этих бездомных людей была не столь душераздирающей, как судьба осужденных на смертную казнь, но все-таки смертники находились где-то далеко и оставались некой абстракцией – с ними нельзя было просто так встретиться, угостить их сигаретами, чашкой кофе или гамбургерами “Уайт-Касл” из увесистого промасленного пакета. И вот Томми вызвался помочь квакерам покормить этих людей, которые придут на благотворительный ужин, а заодно решил прихватить гитару на тот случай, если его попросят спеть. Он предложил Серджиусу пойти вместе с ним (Мирьям никогда не ходила на квакерские мероприятия, так что она просто сказала: “Идите, ребята, веселитесь на полную катушку”), и вот там-то Серджиуса подстерег Санта-Клаус.
Серджиус сразу же погрузился в книжку, как только раскрыл ее, отгородившись от всего, что его окружало, – от жилистых людей, запихивавших в рот и в карманы куски жареной индейки и печеной картошки, от остальных детей, которые толпились вокруг человека в красном костюме, и от отца, который тихонько бренчал на гитаре, надеясь очаровать глухих к музыке квакеров звуками “Тихой ночи”[23], окрашенными в ирландские полутона. Свернувшись в кресле, Серджиус во все глаза всматривался в сказку про теленка, который вырос в огромного быка, но по-прежнему желал только нюхать цветочки, который отказался драться, даже когда его вытолкнули на арену и принялись колоть мечом на глазах у глумливой толпы. Но, кроме картинок, неплохо было бы еще прочесть саму сказку, поэтому позже, придя домой, он потребовал у Мирьям, чтобы она немедленно почитала ему. Мать Серджиуса любила читать ему вслух, правда, выбирала те книжки, что нравились ей самой: например, навязывала ему “Алису” или “Хоббита”, откуда каждый вечер, с зубодробительной методичностью, зачитывала ему одну сумрачную главу за другой. А Серджиусу хотелось, чтобы в книжках были картинки, – ну, вот он и заполучил такую книжку.
– А, “Фердинанд”! Да, здорово. Знаешь, у меня в детстве была эта самая книжка.
Нет, хотел возразить Серджиус. Это новая книжка. Это моя книжка. А не очередная путеводная звезда из твоего любимого созвездия, не твой очередной ориентир в тумане, на который и мне положено оглядываться по праву наследия. Нет. Это подарил мне Санта-Клаус, которого ты вообще никогда не видела! Как он вдруг рассердился на маму! А раньше ведь никогда не смел сердиться! Он погладил чистую гладкую обложку – и чуть не вырвал книжку из ее рук. Впрочем, бунтовать было рано: кто, кроме мамы, прочтет ему сказку вслух?
