Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
Духовное развитие под эгидой Нового Завета, то есть христианство, пошло, согласно доктору Живаго, в сторону развития личных отношений между верующим и Богом. Грех и избавление стали индивидуальными понятиями, общество могло быть хорошим или плохим, человеку предъявляла счет его собственная душа.
Коммунистическая революция покатила все назад, общество (на этот раз российское) снова оказалось под властью всемогущих шаманов, которые демонстрировали несокрушимую и непогрешимую власть во имя народа, во имя истории и общественной науки. Люди оказались под коллективной ответственностью так называемых классов; класс буржуазии и класс кулачества были коллективно прокляты, класс пролетариата возвеличен.
Именно этот старозаветный подход является кардинальным различием между Советским Союзом и современным американским обществом. Советские вожди по сути дела никогда не скрывали, а наоборот, подчеркивали это различие. «Разрядка ни в коем случае не означает изменения законов классовой борьбы», – не раз говорил Брежнев.
Русские реформаторы, считает Хал Пайпер, всегда действовали старозаветным путем, начиная от Ивана Грозного и кончая Сталиным, они возвещали народу непреложные истины и не заботились о том, попадет ли священная искра в душу отдельного человека. Горбачева американский журналист видит в том же ряду, потому что тот преследует все ту же корпоративную цель коммунизма. Никаких мягких ветров не пролетит над кремлевскими стенами.
Перечисляя российских реформаторов, Хал Пайпер не упомянул одного – Хрущева, очевидно, потому, что тот не подходил под его схему. Не упомянул он также и недавних высказываний нового генсека, в которых тот настойчиво провозглашает своей целью активизацию отдельного человека. Вступают в силу какие-то неведомые доселе противоречия. Революционное общество с катастрофической быстротой обнаруживает свою старозаветность, отстает от века. Понимал это Хрущев или только лишь ощущал, хочет ли это понять Горбачев или только хитрит, но путь к модернизации общества лежит через усиление индивидуалистического начала и через отказ от классовых заклинаний.
Поколение «ворошиловских стрелков» – Брежнев, Черненко и иже с ними – положило конец послесталинской оттепели, задушило общество своими шептунами. Горбачев, похоже, пытается проветрить помещение. В связи с этими новыми тенденциями, с новостями, чуть ли не каждую неделю приходящими из Москвы, невольно возникает желание припомнить события той первой оттепели, удивительные советские шестидесятые, которые, особенно в области культуры, напоминали бурно развивающуюся карнавальную процессию или по меньшей мере генеральную репетицию карнавала.
Советские шестидесятые начались в 1956 году и кончились за два года до своего календарного срока в 1968-м, то есть продолжались приблизительно двенадцать лет. Вторжение в социалистическую Чехословакию положило конец всей словесной суете вокруг так называемого «социализма с человеческим лицом». Явилось гоголевское свиное рыло. И сейчас, восемнадцать лет спустя, трудно удержаться, чтобы не задать себе вопрос еще раз – что является подлинным обличьем социализма и что его маской, ну, а если этот вопрос снова возникает, значит, горбачевская цель уже отчасти достигнута.
Уместно будет вспомнить в этот момент, что одновременно с подавлением Чехословакии было разрушено еще одно, гораздо более свободное государство, вольная многопартийная республика российской молодежи на крымской горе Карадаг, которая так и называлась – Свободная республика Карадаг[328].
Образование этой «республики» как нельзя лучше отражает карнавальный характер Первой Оттепели. Все шло на фоне смеха и веселья, в содружестве так называемых «физиков и лириков». Устроили конкурс красоты в Сердоликовой бухте, увлеклись процессом выборов и стали выбирать парламент. Иные из участников, кстати говоря, незадолго до того проходили в костюмированном шествии в первомайский день по новосибирскому Академгородку, представляя, как бы в шутовской, но на самом деле вполне серьезной форме все политические партии Российской Государственной думы.
Объединенными силами феодосийской милиции, пограничной стражи и комсомольских дружинников Свободная республика Карадаг была уничтожена. Из-за аналогичной операции в Праге событие это осталось общественностью незамеченным, и Мисс Сердолик пролила «невидимые миру слезы».
Часто советские шестидесятые сравниваются с аналогичной декадой на Западе и особенно с американским «временем пробуждения». Кое-что есть и в самом деле общего, но видны и колоссальные неизбежные различия. В отличие от Америки советские шестидесятые не принесли никаких существенных изменений ни в политике, ни в экономике, основным полем приложения их идей оказались литература и искусство, но на этом поле изменения произошли, конечно, грандиозные.
Стоит вспомнить, например, тот факт, что вообще все это послесталинское брожение умов началось почему-то вокруг живописи. Во второй половине пятидесятых годов государственные музеи стали извлекать из запасников «тлетворное буржуазное искусство», а именно импрессионистов, Пикассо и Матисса. Свой авангард пока еще был под полным запретом, но время от времени полуабстрактные и сюрреалистические полотна появлялись в польских павильонах. Страсти вокруг таких экспозиций начинали кипеть совершенно неадекватные по масштабам, как будто вся судьба советского государства на ставке. «Ворошиловским стрелкам» непонятные полотна казались знаменами вражеской армии.
В эти же годы в Советском Союзе возникло уникальное, пожалуй, для всей мировой культуры и, что особенно важно, абсолютно спонтанное явление, известное под именем «поэтическая лихорадка». Никогда и нигде еще не было такого спроса на поэтические строки. Толпы заполняли аудитории и хоккейные стадионы во время выступлений молодых поэтов нового поколения. Происходило это оттого, что поэзия давала самый быстрый ответ на еще не вполне ясные запросы и робкие надежды публики. Ответы были, может быть, еще более неясными, чем вопросы, однако они осуществлялись именно в форме ответов, и в этом-то и была неслыханная новизна.
Преобладала тема свежести, весны, новые идеи облекались в формы метеорологических эвфемизмов и аллегорий, «Свежести, свежести, хочется свежести, солнечной снежности, а не заслеженности!» – кричал Евтушенко. Рождественский писал о гидрологе на льдине: «Ох, и надоела мне одна, не меняющаяся глубина…» Яков Аким рассказывал о слепом в метро, которого выводит на поверхность девочка с веткой сирени. И публика прекрасно понимала, о чем говорят поэты.
Следующим шагом были уже стихи Вознесенского «Пожар в Архитектурном институте» и «Левый крайний». Метафоры стали еще прозрачнее, поэзия вылилась на улицы. Ежевечерние чтения у подножия памятника Маяковскому в Москве, на площади Искусств в Ленинграде, первая группа «смогистов» (Самое Молодое Общество Гениев)… Самое молодое, потому что моложе Евтушенко и Вознесенского, а стало быть, и смелее; те, что могут обойтись без этих бесконечных «фиг в кармане» и сказать гадам прямо в лицо, что они падлы.
В этот момент власть и ее подручный комсомол осознали, что надо отвечать на требования публики. Стали открываться по всей стране магазины «Поэзия» и кафе «Поэзия», учреждены были официальные «дни поэзии», а наиболее дерзких смогистов отправили полечиться. В силу вступила русская поговорка «На что ведьма ни глянет, все вянет». «Поэтическая лихорадка» стремительно пошла на убыль.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
