Сам Шмеллинг и уголовно-разыскной руководитель Рэкса — мой старый и симпатичный знакомый Клаус. Можно сказать, друг еще с тех автобановских времен, когда он единственный взял меня тогда под защиту и запретил отлучать меня от Водилы...
И два очень серьезных мужичка из того «взрывного» отдела, о котором мне в прошлую встречу говорил Рэкс. Мужички были обвешаны кучей приборов и работали не на страх, а на совесть!
Не было уголка в нашем огромном доме, который бы не обшарила эта бригада из шести специалистов и одного Рэкса.
Через два с половиной часа безуспешных поисков, особенно после того как Рэкс обнаружил в гараже, в ящике для рождественских ракет, петербургскую пластиковую сумку с одним лыжным ботинком Фридриха, Людьми из КРИПО было решено, что преступники чего-то испугались и решили отложить на время свою убийственную акцию.
Тем более что мужички из «взрывного» отдела своими умненькими приборами точно определили, что бомба лежала именно в этом яшике!
Но вот кто туда положил вместо бомбы один лыжный ботинок Фридриха фон Тифенбаха, было для всех загадкой. Только не для Рэкса!..
Тот сразу же незаметно загнал меня в угол кабинета, подальше от Людских глаз, и спросил меня прямо в лоб:
— Твоих лап дело?!
Я отвел глаза в сторону и с понтом стал умываться. Дескать, о чем это вы, майн либе герр Рэксик? Впервые слышу...
Тогда этот настырный хам опрокинул меня на спину, прижал своей огромной лапой к полу и сказал:
— Я же говорил тебе, чтобы ты не совался не в свое дело! Мы в нашем отделе уже почти вышли на прямую — нащупали чуть ли не все связи, о которых ты даже представления не имеешь, а ты у нас из-под носа уволакиваешь куда-то одно из важнейших.доказательств! Тогда на кой черт ты мне все это рассказывал?!
Конечно, я даже лежа на спине мог надавать ему по рылу — особенно задними ногами. Но я даже не пошевелился. С точки зрения юридической — Рэкс был абсолютно прав!
Но с МОЕЙ точки зрения — прав был Я. И если все пойдет так, как Я ЭТО задумал, то сегодня же вечером...
Но я даже рта не раскрыл!
Я вспомнил неподвижного, окровавленного Водилу, застреленного дурака Лысого, в клочья растерзанного Алика, рассыпанный и смешавшийся с лужами крови кокаин на ночном автобане в десяти километрах от Мюнхена...
Я представил себе Фридриха фон Тифенбаха и его дочь Монику, да и себя самого, а может быть, и Таню Кох со своим профессором, разорванных взрывом именно в тот момент, когда мы все должны были бы весело встречать Рождество, и не оказал Рэксу ни слова.
Только постарался изобразить на своей морде такую искренность, которую Рэкс вряд ли когда-нибудь видел в своей жизни, и жалобно просипел под его тяжеленной лапой:
— Рэксик, родненький... Ну о чем ты говоришь, браток? Разве бы я тебе не сказал?! Ну как ты можешь так обо мне подумать?!
Криминальная полиция уехала, взяв с нас слово — ни с кем не разговаривать об этом, никого из окружающих не подозревать и вообще вести себя так, словно мы ничего не знаем и знать не хотим.
Несколько ошалевшие от почти трехчасового пребывания посторонних людей в нашем доме, мы с Фридрихом наскоро перекусили. Причем Фридриху пришлось даже шлепнуть пару рюмок коньяку, чтобы немножко прийти в себя и оклематься от свалившихся на него новостей. А потом, совершенно обессиленные, мы завалились в гостиной у елки немного передохнуть перед началом приведения себя в порядок и прихода гостей. Фридрих — на свой диван, я — в свое кресло.
Подремать не удалось ни мне, ни Фридриху. Слишком велико было нервное напряжение. Поэтому уже через час Фридрих встал с дивана и сказал:
— Кыся! Я оставляю тебя встречать и занимать гостей, а сам пойду приму ванну и переоденусь. В конце концов, Рождество есть Рождество, и никто не имеет права нам его испортить!
— Только, пожалуйста, возьми с собой телефон, — сказал я ему. — Мало ли что...
Я знал, что у Франца Мозера есть свои ключи от калитки, но если позвонит Гельмут Хартманн, а он, по моим расчетам, обязательно позвонит часам к шести, то пусть он лучше разговаривает с Фридрихом. Потому что этот Швайне-Хунд в Человеческом образе все равно меня не поймет...
По-моему, немцы придумали грандиозное ругательство — «швайне-хунд». То есть «свинячья собака»... Абсолютно алогичное, нелепое, но для нас, Котов, очень даже выразительное! Не вставая с кресла, я разглядывал «Свой собственный документ», изготовленный старым русским жуликом, осчастливившим разными сроками своего присутствия почти все тюрьмы Европы. Теперь этот документ, повествующий об «исторической» любви «моих» предков — Кошки шведского короля Карла и Боевого (???) Кота Государя Всея Руси Петра Великого — был заключен под стекло, в очень дорогую старинную рамочку красного дерева, окаймленную настоящим чеканным серебром.
Замечательная по своей наивности и наглости, моя «родовая грамота» стояла на самом видном месте нашей огромной гостиной — на камине темно-красного мрамора, рядом с разными небольшими семейными реликвиями семьи фон Тифенбах.
Но стояла она там как шутка. Как веселое напоминание о нашем первом дне знакомства. И мне это ужасно нравилось! Да и всем, кто к нам приходил, тоже. Даже сегодняшней полиции...
Однако сейчас я смотрел на эту дурацкую грамоту, почти не видя ее. Мне нужно было на чем-то остановить свой взгляд, и на глаза случайно попалась эта рамочка красного дерева в серебре.
А в голове у меня все время проворачивалась МОЯ КОМБИНАЦИЯ сегодняшнего вечера. Которую я противопоставил всей Криминальной полиции Мюнхена. Только бы не сорвалось... Только бы не разрушилось!..
Я просчитывал десятки вариантов, понимал, что срыв может произойти в любом из звеньев: может быть, испугается Мозер, или перетрусит Гельмут, или кто-то из них случайно обнаружит матрешку под сиденьем серебристого «мерседеса»; или — что самое страшное — Моника неожиданно согласится подождать, пока Франц и Гельмут «починят» их автомобиль, и поедет к отцу вместе с Гельмутом. А там еще и Дженни...
Голова у меня шла кругом, и я молился всем нашим Котово-Кошачьим Богам, чтобы все шло так, как придумал Я, как это должно было бы идти, если подходить ко всему этому с мерками СПРАВЕДЛИВОСТИ.
Очнулся я только тогда, когда случайно заметил в окне идущих уже по саду Таню Кох, Фолькмара фон Дейна и Франца Мозера. Сначала я подумал, что прослушал звонок в дверь, а потом вспомнил, что у Мозера есть свои ключи от калитки и гаража. Наверное, все трое одновременно подъехали к нашему дому, и звонка попросту не было.
А тут, кстати, в гостиную спустился и Фридрих. Но в каком виде?!
В смокинге (это мне когда-то Шура Плоткин объяснял...), в белой «бабочке», с маленьким ярким живым цветочком на черном шелковом лацкане и в очень строгих, черных, почти без блеска, туфлях.
— Какой ты красивый, Фридрих! — восхитился я и увидел, что Фридрих очень обрадовался моему впечатлению.
