— Мама, это же касается того, кто я такая и кем могу стать! — воскликнула Эдда. — Ты ведь знаешь, как все здесь устроено. Вся жизнь человека зависит от того, кто его отец.
— Только не твоя, детка, и не Бранзы. Иначе вы не выросли бы такими славными девушками.
— Выходит, он был последним негодяем… — Эдда выжидающе посмотрела на мать. — Ты говоришь о нем с такой горечью! Должно быть, ненавидишь его всей душой. Что же он натворил? Бросил тебя? Избил? Оставил без гроша?
Лига обреченно отложила шитье — траурную рясу для священника из тяжелой черной материи.
— Бранза счастлива, и не зная этого.
— Извини, я не Бранза.
— Да уж. — Короткая улыбка промелькнула по лицу Лиги, словно облачко пара коснулось холодного оконного стекла. Она снова принялась старательно прокладывать стежки.
В отличие от нее Эдда не взялась за работу — недошитое платье из белой тафты для младшей сестры невесты лежало у нее на коленях. Она ждала, и Лига, продолжая трудиться, чувствовала ее напряженное ожидание.
— Ты хочешь знать? — Голос Лиги был полон тяжелых сомнений, он прозвучал откуда-то из-за спины.
— Да! — торжествующе воскликнула Эдда и вдруг оробела.
Лига тревожно оглянулась по сторонам.
— Тогда закрой дверь, дочь моя. Не хочу, чтобы меня подслушали — например, мистер Дит.
Эдда, слегка дрожа, проворно затворила дверь и вернулась на место. Она не могла шить, не могла ничего делать, пока не услышит то, что ей нужно.
На лице Лиги, склоненном над работой, отражались прожитые годы и тяжкие раздумья. Эдда, сидя напротив матери, чувствовала себя юной и наивной. Слишком наивной, сердито сказала она себе. Ей казалось, будто бы она твердо и непоколебимо стоит посреди дороги, а навстречу ей с грохотом катится тяжелый экипаж. У нее хватит смелости, достанет мужества выслушать все, что скажет мать.
Лига вновь подняла глаза, собираясь с духом. Затем вновь взяла в руки траурное одеяние и, опустив голову, тихо, неторопливо и очень серьезно начала рассказывать о том дне, когда была зачата Эдда.
Лига подбирала простые, правильные слова — она всегда была хорошей рассказчицей. Эдда почти растворилась, от нее осталось лишь дыхание — под ровный голос матери оно все сильнее учащалось. Она чувствовала вес малышки Бранзы на руках, спиной ощущала жесткую дверь избушки, втягивала ноздрями запах сажи из печной трубы и прижималась к холодным грубым камням.
В какой-то момент Лига прекратила шить, но так и держала материю в одной руке и маленькую блестящую стрелу иглы — в другой. Она не утаила ничего: рассказала, как свершилось насилие, описала подробности каждого акта, объяснила, чем один отличался от другого, вспомнила каждую ухмылку, каждый нанесенный ей удар, каждый миг страха. Не щадя ни себя, ни дочери, Лига воспроизвела события во всей их неприглядности. Тем не менее за все время она ни разу не поморщилась, не скривила губ, не позволила эмоциям вмешаться в повествование. В эти минуты Лига была точно гонец, который докладывает полководцу о передвижениях противника и понимает, что ценность его донесения заключается в полноте и беспристрастности.
Эдда изнемогала; не было сил слышать ужасные слова, слетающие с прекрасных добрых уст матери. Она заткнула бы уши — но ведь это она сама принудила Лигу к разговору! Попросить ее умолкнуть на полуслове Эдда уже не могла. Чтобы хоть немного унять смятение, она взяла со стола обрезки черного бархата и белой тафты и принялась ножницами отстригать от них мелкие кусочки — такие мелкие, что некоторые из них рассыпались в пыль у нее на коленях. За этим занятием хотя бы руки не так дрожали.
Ровное механическое щелканье ножниц успокаивало, служило фоном для другого звука — голоса Лиги. Этот голос словно бы возводил башню, высокую башню из отвратительных созданий, похожих на мерзких жаб, неким образом решивших сбиться вместе, залезть одна на другую и выстроить это сооружение вопреки инстинкту, который понуждал их соскользнуть, рассыпаться, растечься, развалить кучу и неуклюже убраться прочь. Лицо Эдды занемело — она старалась сохранять такое же бесстрастное выражение, как мать; в горле жестким комом застряли возгласы, рвущиеся наружу.
Когда рассказ закончился, обе женщины продолжали сидеть: мать — с тканью и иголкой, дочь — положив ножницы на колени. Они не смотрели друг на друга, словно каждой из них в душе хотелось, чтобы другой не было в комнате.
— Тогда… — Слова царапнули глотку Эдды, показались чужими. — …Откуда взялась Бранза, если сейчас речь шла только обо мне?
— Это касается меня и Бранзы.
— Она тебя не спросит.
— Значит, я ей не скажу.
— Ее история лучше моей?
— Нет.
— Похожа?
— Ничуть.
Мать и дочь посмотрели друг на друга через разделявший их широкий стол. Хотя щеки Эдды горели, она ощущала страшный холод — и внутри, и снаружи, как будто рассказ Лиги вытянул из нее всю кровь, всю жизнь. Лига же не только пересказала ужасные события, но и заново пережила их, вынесла все, о чем говорила. Эдда и не подозревала, что человек может подвергнуться столь жестокому насилию, однако все это выпало на долю матери — ее Ма, которая напевала, замешивая тесто, довольно улыбалась, разглядывая только что законченную вышивку; Ма, которая приходила в восторг, когда Эдда смешила ее или звала поиграть, которая содержала в порядке дом, ухаживала за грядками и растила двух дочерей. Одна из них — да-да, она, неблагодарная Эдда, — силой вытащила мать из ее сердечного рая, где она смеялась и напевала в полной безопасности, в реальный мир, где эти подонки — Эдда видела Хогбека-младшего, да и люди постоянно о нем говорили! — жили себе как ни в чем не бывало, несмотря на то, что сотворили это с ее милой и доброй матерью, пока крохотная Бранза тихонько спала, спрятанная в той же самой комнате.
Эдда опустила голову. Перед ней на краю стола лежали пять фигурок: самая большая, вырезанная из траурного черного бархата, — в середине, по обе стороны от нее — по две меньших, из свадебной тафты. Все пять фигурок были мужскими; пятеро мужчин в штанах стояли, широко расставив ноги и руки, растопырившись, как морские звезды. От того, что Эдда услышала, ее разум бился и содрогался, точно корова, обреченная погибнуть в трясине. Она взяла булавку и воткнула ее в пах черному бархатному человечку, пригвоздив его к столу. Еще четыре булавки пришпилили к дереву остальных.
Эдда встала и обошла стол кругом, забрала у Лиги тяжелую ткань, отложила в сторону. Она опустилась на колени перед матерью, обняла ее за талию и склонила голову к ней на бедро. Эдда сжимала ее в объятиях, упираясь в живот матери головой, точно желала опять вернуться в чрево.
Пальцы Лиги перебирали ее кудри, ласково гладили по лицу.
— Посмотри, что вышло, что получилось из такого кошмара: моя любимая Эдда! Разве прожила бы я без моей славной девочки, не случись со мной всего этого? Подумай, доченька!
