Когда же Томас назвал имя Мордехая и признал, что тот листал книгу, де Тайллебур впервые за долгие часы допроса потерял самообладание и пришел в ярость.
— Ты показывал эту книгу еврею? — недоверчиво прошипел доминиканец. — Еврею? Во имя Господа и всех драгоценных святых, о чем ты думал? Еврею! Выходцу из проклятого народа, который обрек на смерть нашего дорогого Спасителя! Глупец! Если евреи найдут Грааль, то они призовут Антихриста! Ты должен пострадать за это предательство! Я тебя накажу!
Он пересек комнату, выхватил из огня прут и вернулся к Томасу, съежившемуся у стены.
— Показать книгу еврею! — кричал де Тайллебур, проводя раскаленным кончиком прута по ноге Томаса. — Гнусная тварь! — ревел инквизитор, перекрывая вопли несчастного. — Ты предал Бога, предал Христа, предал церковь! Ты ничем не лучше Иуды Искариота!
Пытка продолжалась. Шли часы. Все вокруг казалось Томасу одной сплошной болью. Вчера он солгал, и теперь все предыдущие его ответы сверялись с полученными под пыткой, столь жестокой, какую только можно было выдержать, не теряя сознания.
— Так где Грааль? — требовательно вопросил де Тайллебур.
— Я не знаю, — сказал Томас, а потом закричал: — Я не знаю!
Он увидел, как раскаленное железо приближается к его коже, и в ужасе вскрикнул.
Но никакие крики не помогали: пытка продолжалась беспрерывно. И Томас говорил: он рассказывал все, что знал, и у него даже возникло искушение сделать так, как предложил ему Ги Вексий: попросить де Тайллебура позволить ему принести клятву в верности своему кузену. Но тут, в самый разгар этого раскаленного кошмара, он вдруг вспомнил об Элеоноре и промолчал.
На четвертый день, когда даже легкого движения руки де Тайллебура было достаточно, чтобы заставить Хуктона скулить и просить о пощаде, в комнату вошел облаченный в желто-черное осиное одеяние сеньор де Ронселет. Это был высокий мужчина с короткими, жесткими черными волосами и перебитым носом, а глумливая усмешка, появившаяся на его лице при виде обожженного, истерзанного пленника, обнаружила отсутствие двух передних зубов.
— Ты так и не принес наверх дыбу, святой отец, — произнес он разочарованно.
— В этом не было необходимости, — ответил де Тайллебур.
Ронселет ткнул Томаса затянутой в кольчужную сетку ногой.
— Так значит, этот сукин сын английский лучник?
— Именно.
— Тогда отруби ему пальцы, которыми натягивают лук, — свирепо предложил Ронселет.
— Я не могу проливать кровь, — ответил инквизитор.
— Бог свидетель, зато я могу, — вскричал хозяин замка, хватаясь за кинжал у пояса.
— Нет! — отрезал де Тайллебур. — Он в руках Господа, и ты не смеешь коснуться его. Ты не прольешь его крови здесь!
— Я у себя дома, — прорычал Ронселет.
— А твоя душа в моих руках, — заметил доминиканец.
— Но он же лучник! Английский лучник! Он явился сюда, чтобы забрать этого мальчишку, сына Шенье! Это мое дело!
— Его пальцы раздроблены тисками, — сказал де Тайллебур, — так что он больше не лучник.
Услышав это, Ронселет несколько успокоился, но не преминул пнуть Томаса снова.
— Кусок дерьма, вот кто он такой! Вонючий кусок дерьма! — И хозяин замка плюнул на Хуктона, выражая таким образом ненависть ко всем английским лучникам, посрамившим французскую рыцарскую конницу на поле боя. — Что ты с ним сделаешь?
— Молись за его душу, — лаконично ответил де Тайллебур.
Когда Ронселет ушел, стало ясно, что допрос окончен, ибо инквизитор извлек маленькую склянку с елеем и произвел последний обряд помазания, коснувшись священным маслом лба и обожженной груди, и нараспев произнес молитву.
— Sana me, Domine, quoniam conturbata sunt ossa mea[24].
Когда же обряд завершился, Томаса отнесли в подземную темницу. Она была вырублена в скальном утесе, на котором стояло Осиное Гнездо. Сырой, темный, холодный каменный склеп. Кандалы с пленника сняли, но он думал, что сойдет с ума, ибо все его тело нестерпимо болело. Раздробленные пальцы означали, что при любом исходе ему уже не быть лучником, ибо нельзя натянуть боевой лук искалеченными руками. Через некоторое время Томаса скрутила лихорадка, и он одновременно рыдал, дрожал и потел. Ночью Хуктон бредил, его мучили кошмары, а проснувшись, он рыдал снова, вспоминая, что не выдержал пыток и рассказал де Тайллебуру все. Его сломили, выпотрошили и бросили умирать во тьму.
Потом однажды (сколько дней миновало с той поры, как его унесли в подвал Осиного Гнезда, Томас не знал) за ним пришли два прислужника де Тайллебура. Они обрядили узника в штаны и рубаху из грубой шерсти, вынесли во двор замка и швырнули в пустую телегу, на которой, судя по запаху, обычно возили навоз. Ворота башни со скрипом открылись, и ослепленный бледным солнечным светом Томас в сопровождении двух десятков ратников, носивших цвета сеньора Ронселета, покинул Осиное Гнездо. Почти не сознавая, что происходит, он лежал, скрючившись от боли, на грязных досках, вдыхал тошнотворный смрад и хотел умереть. Лихорадка продолжала терзать юношу, отнимая последние силы.
— Куда вы меня везете? — спросил он, но никто не ответил, а может быть, его слабый голос просто никто и не услышал.
Шел дождь. Телега, громыхая, двигалась на север. Встречные селяне крестились, и Томас то впадал в беспамятство, то приходил в себя. Решив, что его везут на кладбище, юноша попытался окликнуть возчика телеги и объяснить, что он еще жив, но вместо возницы откликнулся брат Гермейн, сердито заявивший, что Хуктону следовало оставить книгу у него в Кане.
— Ты сам виноват, — сказал старый монах, и Томас решил, что видит сон.
В следующий раз его внимание привлек звук трубы. Телега остановилась, и он услышал хлопанье ткани, а подняв глаза, увидел, что один из всадников машет белым флагом.
«Не мой ли это саван?» — подумалось Томасу. Младенца, едва появившегося на свет, пеленают, а покойника, когда он покидает сей мир, заворачивают в саван. Юноша заплакал, ибо не хотел, чтобы его хоронили, но внезапно услышал английские голоса и понял, что это сон. Тут чьи-то сильные руки подхватили его и понесли прочь. Хуктону хотелось закричать, но он был настолько слаб, что потерял сознание.
Когда Томас очнулся, было темно. Он находился в другой повозке, на сей раз чистой, и лежал на соломенном матрасе, укрытый одеялами. Повозка имела кожаный, натянутый на деревянные дуги верх, защищавший от дождя и солнечного света.
— Вы везете меня хоронить? — спросил Томас.
— Хватит нести чепуху, — услышал он в ответ и узнал голос Дугласа.
— Робби?
— Ага, это я.
— Робби?
— Эх ты, бедняга, — сказал шотландец и погладил Томаса по лбу. — Ну и досталось же тебе.
