сорвалась вниз и исчезла. Шавкат еще находился в воздухе, что-то беззвучно кричал, когда земля озарилась пламенем, барханы дрогнули от сильного толчка; майора сбило с ног, и он, не выпуская из рук автомата, полетел на землю, проехал по ней, оставляя в рыхлой желтой плоти песка глубокий след, обдирая себе хребет и лопатки. В поврежденном ухе что-то снова лопнуло, и майор закричал от боли.
Вместе с криком он выплюнул песок, набившийся в рот, кособоко приподнялся, помогая себе автоматом, и под пологом тумана довольно далеко увидел согнувшуюся фигурку, одетую в армейскую форму, подумал, что это наши. В следующий миг он все понял – следом за солдатом, одетым в нашу форму, через бархан перебежали и залегли за гребнем двое одетых в шаровары и длиннополые халаты.
– Гордиенко! – просипел майор, разжевал зубами песок. – Берегись, сволота!
Он боком, будто краб, окровавленный, страшный, сцепив испачканные красным зубы, помогая себе автоматом, скрюченный болью, переместился к Шавкату. Шавкат лежал на спине, свесив ноги в воронку, выбитую минным зарядом, и пытался захватить спекшимся черным ртом воздух, но воздуха не было, он не давался, и Шавкат ничем не мог освежить, охладить обгоревшее пораженное нутро, протестующе сипел, крутил головой, силился подняться, но не мог.
Майору вначале показалось, что Шавкат свесил в воронку ноги, но ног у Шавката не было – вместо ног висели две окровавленные мягкие штанины, наполненные мясом и костями; из одной торчала неестественно белая кость с вытекающим из полости маслянисто-жирным мозгом, из другой ничего не торчало.
А вот руки были целы, – хоть и рванул Шавкат автоматные рожки руками и должно было посечь их, а потом уж ноги, но посекло все-таки ноги, вырвало часть живота, а руки остались целы. Перехватив взгляд майора, Шавкат облизал губы, рукою ухватил полу халата, загнул ее, прикрывая себе живот, проговорил неожиданно отчетливо и спокойно:
– Не надо смотреть, командир! Не смотрите на меня!
– Эх, Шавкат, Шавкат, – покрутил головой майор, не выдержал, из груди его выбило глухой стон: – Купили нас, Шавкат!
– Да, командир! Я виноват в том, что вы остаетесь один… Я!
– Ни в чем ты не виноват, Шавкат. Душманы никогда не ставили мин, они не знают минного дела.
– Это сделал… сделал Гордиенко! Гордиенко!
– Я видел его!
– Командир, убейте Гордиенко! Убейте, командир, отомстите, а! За меня, за ребят, а? А, командир?
Из груди майора снова выбулькнуло рыдание, он прохрипел что-то невнятное, задавил следующий взрыд несколькими громкими глотками, поискал глазами Шавкатов «бур» – для того чтобы снять Гордиенко, понадобится винтовка, на расстояние автоматной очереди тот не подойдет, его надо брать где-нибудь на излете пули, километра за три; «бур» Шавката, валявшийся в стороне, был расщеплен, измят, стальной ствол погнут, приклад превратился в дворницкую метлу.
– Ладно, Шавкат, – сказал майор и поскрипел песком, налипшим на зубы, – все, что будет зависеть от меня, я тебе, Шавкат, обещаю!
– Убейте его, командир, убейте, пожалуйста, – просил Шавкат, – убейте! – Глаза его подернулись белесой мученической пленкой, он заговорил по-таджикски, и майор перестал понимать его; он сидел рядом, слушал голос Шавката и вытирал мокрые веки.
На глаза постоянно набегали слезы, лицо Шавката растекалось в них, двоилось, делалось мягким, незнакомым, тело майора встряхивала боль, смешанная с рыданиями.
Да, душманы никогда раньше не ставили мин, не знали этого – группа находила, правда, самодельные заряды, но это были обычные хлопки, а не мины – пустое, лишь для звука; а Шавкат подорвался на настоящей усиленной мине, какие лихо умел ставить малыш Кудинов. И поставил эту мину Гордиенко. Майор покривился лицом, прошептал слезно:
– Эх, Шавкат, Шавкат! Ну что теперь делать?
Шавкат перестал бормотать по-таджикски, взгляд его вновь сделался трезвым, осмысленным, чистым.
– Живым – жить, командир, мертвым – умирать!
– Нет! – резко выкрикнул майор, качнулся в сторону, уперся рукою в песок.
– Я уже мертвый, командир! Все! А вам надо идти дальше. Не, ругайте меня, пожалуйста! Я подвел вас.
– Нет, Шавкат!
– Подве-ел, – с болью протянул Шавкат. – Дайте мне пистолет, а?
– Зачем, Шавкат?
– Я не хочу мучиться, командир. Дайте мне, пожалуйста, ваш пистолет.
– Ты будешь… Ты останешься… – Майор дважды начинал фразу и дважды не мог договорить ее – все, что бы он сейчас ни сказал, будет ложью. Шавкат умрет. И умрет в муке. Жить Шавкату осталось полчаса. От силы час. – А-а! – обреченно произнес майор и прижал руку к глазам.
Лицо Шавката побелело, сделалось мучнистым, чужим – это не Шавкат уже был вовсе; он застонал, проговорил что-то по-таджикски и мученически стиснул веки, выжимая из них слезы. Не открывая глаз, протянул руку к майору, попросил:
– Командир, дайте мне пистолет. Я не выдержу, командир, я боюсь, мне плохо, командир! Ну, пожалуйста! – Голос у Шавката сделался молящим, тонким, майор не мог слышать этого голоса, покрутил головой. – Пожалуйста! – попросил Шавкат.
– Нет! – ответил майор.
– Пожалуйста!
– Нет, Шавкат! – Майор вытащил из сумки индивидуальный пакет, засуетился, не зная, как подступиться к Шавкату, всплеснул руками и тут же выругал себя за этот всплеск: ну будто барынька из романа о благочинных нравах девятнадцатого века!
– Ни к чему это, командир, – горько проговорил Шавкат, голос его начал слабеть, мучнистость на глазах переползла на руки, – руки стали белыми, будто были вырублены из мрамора; с лица мучнистый цвет, наоборот, стал сходить, поддаваясь могильной серости, крупный пот выступил по коже, он появился даже на губах. – Все, командир!
Майор подавил в себе очередной взрыв, пожевал, давя крепкими зубами песок, потом морщась, с трудом одолевая себя, кусая губы, вытащил из обшарпанной мягкой кобуры Макаров – личное оружие, которое майору было положено по штатному расписанию как всякому офицеру, ГТ № 8442, производства прошлого года, коротким движением протянул Шавкату.
Тот взял. Майор скорчился, подтянул колени к подбородку, обхватил руками голову. Рыжий Майкл был, собственно, таким же мальчишкой, как и Шавкат, – тем мальчишкой, чья судьба была помечена черной галочкой, – качнулся в одну сторону, потом в другую, в груди у него возник длинный ноющий звук, и непонятно стало, плачет майор или нет…
А может, это была прощальная песня?
Или, может, майор свихнулся?
Или он просто-напросто молился? Всем богам сразу – православному, католическому, иудейскому, протестантскому, – всем сразу, прося у них жизни для этого парня? Ну что им стоило чуть-чуть поблажки, послабления?
Он не слышал, как Шавкат передернул затвор Макарова, загоняя в канал маленький аккуратный патрон – игрушечную нарядную дольку, потом открыл рот с обломленными передними зубами, вставил пистолет; Шавкат не хотел, чтобы его видели с обезображенным, превращенным в мясную лепешку лицом – мелькнула мысль: а вдруг его привезут в родной кишлак и похоронят там, но эта мысль была несбыточной; Шавкат горько сжал глаза – пусть уж будет разворочен затылок – и пальцем легко потянул спусковой крючок.
Выстрела он не услышал, не почувствовал – просто его не
