Он вовремя смеялся и вовремя хмурился, подавал реплики в тему – в общем, был на уровне, а сам обдумывал некое новое своё умение: способность видеть внешность человека во времени. Например, Марина – он знал, как она выглядела во младенчестве и какой будет, достигнув восьмидесяти лет. Ему было бы легко даже написать её портрет: Марина-старуха.
Только обрадуется ли она этому?..
* * *
Выставка была так себе, дежурная, а по художественному уровню эклектичная. Оно и понятно: при отборе работ устроители руководствовались не их достоинствами, а фактом участия художника в войне. Лишь немногие представили «мирные» картины – пейзажи, портрет. В основном стены украшали батальные полотна.
А из баталистов самым лучшим был, бесспорно, русский участник Юстин Котов. Будни войны, без прикрас и парадов – вот что было в его картинах: полк в походе; обед на фоне свежих могил; конная атака с точки зрения пулемётчика. Для Стаса откровением стала серия «Мюнхен-1919»: разбомбленный в труху город… Он останавливался у каждой картины: иногда узнавал улицы; иногда не мог распознать даже зданий, которые были ему так хорошо знакомы. Вот храм Святого Духа, вот… кажется, Ратуша? Ужас, что с ними сделали…
– Вы были в артиллерии? – спросил он Котова.
– В пехоте, Станислав Фёдорович, – радостно ответил тот; всеобщий интерес именно к его экспозиции делал его счастливым. – Артиллеристы, изволите видеть, лупят издали. Помните, мы с вами на пароходе говорили про «упоение в бою»? Им оно неведомо… Им убивать не страшно.
– Да, да, – ответил Стас. Ещё одна деталь его здешнего прошлого встала на место: пароход, подготовка речей.
– Я смотрю на современную армию и диву даюсь, – продолжал художник. – Танки, самолёты… Стрелок убивает того, кто лично ему не угрожает ничем. Война превращается в отрасль производства: из живых людей, при помощи техники, делают мёртвые трупы. Офицер стал инженером, планирует производственную операцию. Солдат – вроде рабочего, выполняет задание: издали стрельнул, с высоты бомбы сбросил… Если хорошо прицелиться, обязательно убьёшь, но кого, зачем?..
Стас улыбнулся:
– Готов спорить, вы работали на заводе.
– Я и сейчас работаю! Нормировщиком на Ярославском дизелестроительном, у Нобеля. Мог бы и не работать, но я там с детства, знаете ли. Вы бывали в Ярославле?
– Только проездом.
– Очень, очень зря. Приезжайте, заходите ко мне. У меня мастерская в Башне. Я там и живу. Это в центре города, вам любой укажет. Если соберётесь, черкните заранее; почтовый адрес я дам.
В экспозиции Скорцева Стас провёл три часа. Что-то ему здесь не нравилось. Не картины – нет; то есть картины ему точно не нравились, но его беспокойство вызывало что-то другое. «Картины» Скорцева, если это можно было так назвать, он едва ли не обнюхал. Полное впечатление, что их писал ребёнок, к тому же психически больной ребёнок. Смущала только уверенность руки: эти наивные линии, эти плоские фигуры, смехотворные сочетания цветов не были детскими каракулями; чувствовался стиль.
И только вечером, когда он после прогулки подходил к отелю, а мимо неспешно процокали копытами трое конных полицейских, его как ударило изнутри головы, и вся его нынешняя жизнь окончательно встала на место.
Вахмистр Степан! Император Павел! Мими…
Он взбежал на этаж Скорцева; стучал, не получил ответа и помчался в ресторан – да, старик был тут, сидел в одиночестве, ковыряя в тарелке. Стас остановился, отдышался, пригладил волосы и одёрнул куртку. И только потом бодро, со светской улыбкой подошёл к его столику:
– Добрый вечер, Никита Павлович.
– Опять вы, – пробурчал Скорцев, не поднимая глаз.
– А я иду, смотрю – что-то вы всухую сидите, – объяснил Стас. – Думаю, надо угостить мастера.
– Мастера! Вам же не нравятся мои картины.
– Мало ли, что мне не нравится. Я, например, пью рейнское и не люблю водку, а вы наоборот. Это же не означает, что водка плоха, или что вы плохи, или что я плох. Взять вам водки?
– Нет, спасибо.
– Я сторонник классицизма, и ваши картины вне моих предпочтений, это верно. Однако они могут нравиться другим, даже художникам, и ничто не помешает вам стать основателем нового направления в искусстве. Придумают ему звучное название – например «примитивизм»…
– Вот спасибо! Вот уважили старика! «Примитивизм»!
– Да я же не в уничижительном смысле, дорогой мой! А как вы сами это называете?
– Я это называю чистым, незамутнённым искусством, потому что это – взгляд на жизнь человека, не испорченного гнусным материализмом бытия.
– Чистым? Ну, назовут новое направление «пропретизмом». Чистый взгляд… Мне нравится ваша идея.
– Картины мои ему не нравятся, а идея нравится. Что вам надо вообще?
– А! Да. Я хотел спросить, почему вы не выставили свой триптих?
– Вы точно пришли надо мной посмеяться. То примитивизм, то какой-то триптих. Я сроду триптихов не писал. Слово-то какое неприятное, немецкое: триптих.
– Слово греческое, но не в том суть… Как же вы не писали триптихов, когда я сам видел фото?
– А так вот и не писал. Имею право.
– Подвиг вахмистра Степана?
– Что ещё за вахмистр!
– Который спасал императора Павла в 1801 году.
Скорцев рассмеялся каркающим смехом курильщика:
– Вы, помню, называли себя знатоком истории! И по-вашему, Степан – вахмистр? Тоже мне, знаток… Грохнули Павла немцы, и все дела… Никакой Степан не помог…
За неделю он сдружился с Мариной. Она действительно была незаурядной девушкой, получившей хорошее образование. Пусть её суждения были наивными, но из всех членов делегации только с нею Стасу было интересно общаться вне выставки. Правда, его доброе к ней отношение было отношением дедушки к внучке, но ей он об этом не говорил, равно как и о том, что скучает по Мими. Разговоров о Мими они вообще избегали.
В предпоследний день пребывания в Париже жена премьер-министра, мадам Саваж, организовала для Марины экскурсию в галерею Palais-Royal. Галерею эту в конце девятнадцатого века закрывали, едва не снесли из-за ветхости, но решили всё же сохранить, как следует отремонтировав. Но ремонт получился настолько могучий, что только в прошлом году её открыли снова.
Когда Марина позвала с собой Стаса, он согласился сразу. Ведь росписям этой галереи он отдал три года, работая в команде мэтра Антуана!
Но новодел его разочаровал. Ничего похожего на то, что было. Уютный тёплый зал деревянной галереи превратили во что-то чугунно-бетонное. Вдоль одной стены висели выцветшие куски старой росписи, на других стенах и стоящих поперёк стеллажах размещались картины.
Он расстроился. Даже собрался уйти и подождать Марину снаружи, как вдруг услышал своё имя:
