ни занятия. Учиться, приезжать к родителям и помогать им по дому, мечтать о поцелуе — все девчонки рассказывали о своих похождениях, а Анюте не хотелось врать. Она мыслила стандартами, свободное время убивала в телефоне, даже еды у нее любимой не было: набирала быстрорастворимую лапшу, рыбные консервы и недорогой сыр, изредка взвешивала в супермаркете кулек яблок или апельсинов. И квартира, переполненная, раздувшаяся от бабушкиной памяти, ничего не оставила в себе от Анюты, кроме учебников, пары свитеров и джинсов с начесом.
Кристина, которая, по-видимому, чувствовала свою ответственность перед Палычем, переворошила весь угол, занятый Анютой — ничего. Ни бижутерии, ни записок, ни любимых теплых носков. Бабушкин пододеяльник, продавленная кровать, тюбик полупустой туши, подарки от родителей. Пу-сто-та.
Галка выбрасывала из шкафов старые палетки с блестящими тенями, обломанные жирные помады, комки зачем-то сбереженных седых волос, пишущую машинку и желтые пластиковые стаканчики, думала, что это — страшнее всего. Прожить двадцать один год и не оставить после себя ни вещей, ни памяти. Конечно, сестра Виталия Павловича наверняка любила дочь и теперь от горя не то, чтобы жить, а даже просто спать, есть, даже выдыхать не могла, до того больно. Самому Виталию Павловичу тоже было не по себе — он видел в последний раз Анюту еще до окончания школы, нескладную, длиннорукую, с прыщиками на бледном лице и прищуренными, чуть настороженными глазами. Девочка как девочка, да, он даже кормил ее как-то, когда заболевшей сестре понадобилась помощь; они всей семьей выезжали на реку или в березовую рощу, он покупал ей каких-то негнущихся кукол или плюшевых мишек, про которые она тут же забывала, но…
Далекий родственник. Далекое горе.
И пустой человек внутри каждого из них.
Галка даже чуть заскучала по Михаилу Федоровичу — вот уж кому точно не грозило забвение. Анюта же даже к своей смерти относилась как-то пусто, пресно: ну умерла и умерла, ничего не поделаешь. Поцеловаться, правда, так и не успела, даже спорт не помог. Но и по этому поводу сожалений особых не было.
Это угнетало. Видя расцарапанные Машины руки, которые все еще, наперекор шипению и острым когтям, ухаживали за стареньким Сахарком, что окончательно поселился в приюте, Галка вспоминала Анну Ильиничну. Такого человека Галка носила внутри себя, как младенца — только если младенец, отсидевшись внутри матери, собирался появиться на свет, то от этих людей не оставалось ничего, кроме могилы. Обратный процесс: не рождение, но смерть.
Анютина смерть прошла мимо. Никто из них не поплакал, не осел от тяжести, ничего. И Галка, ненавидящая Михаила Федоровича, помня рассказы и про убийства, и про насилие, и про уход из жизни, отчего-то сильнее всего пугалась вот этой пустоты, от которой не могло появиться даже картины.
Прибирались до поздней ночи. Кристина позвонила матери, когда чуть расчистилась единственная комната, попросила привезти сына к ней, но мать зашипела и сбросила звонок. Конечно, грязь и покойники не лучшая компания для младенца. Кристина скрипела зубами: кажется, настроившись стать для сына идеальной, она совсем не чувствовала берегов и уходила все глубже и глубже в своем обещании. Маша каждые два часа отчитывалась перед своим суженым, и Галка всерьез настроилась с ней об этом поговорить. Но потом. Палыч без конца таскал пыльные диванные подушки, стулья на расшатанных ножках и мусорные мешки в подъезд, и вещи исчезали — время вымарало из себя Анюту, забирало и остатки ее бабушки.
Матери Виталия Павловича.
Кухню, ванную и прихожую оставили на завтра — не было сил. Галка спряталась на черном голом балконе, закурила. Улица под ней была черной и зимней, солнце забрало весну с собой, оставило сырой ветер, морозец и тишину. Галка тормошила себя внутри, кричала: «Аня-я-я-я!», но Аня уже не отзывалась. Аня умерла, ушла ее душа, рассеялась внутри Галки.
И пустоту эту тут же заполнило матерью.
Галка никак не могла отгоревать. Маша присылала ей статьи про проживание горя, и Галка понимала, что до принятия ей еще далеко. Депрессия ее вовсе не была похожа на депрессию: да, порой Галка ревела из-за какой-нибудь глупости, но уже не лежала колодой на диване, уже могла спокойно посмотреть на любимое ее полотенце, уже строила планы, как бы добраться до кладбища и посидеть на сырой земле рядом с мамой. Не было того черного отчаяния, что пришло с болезнью и Михаилом Федоровичем, что едва не растоптало Галку. Галка жила, Галка не собиралась умирать от горя, но все еще не могла маму отпустить.
Нужно было время. И время, в отличие от Анны Ильиничны, от Галкиной матери и Даниного отца, от Анюты, от тысяч и тысяч новых клиентов, к которым волонтеры приедут пить «душеводицу» и расчищать квартиры, это время у Галки было.
Дана пришла на ее зов — с голыми пятками, но в куртке Виталия Павловича. Взяла сигарету, оперлась локтями на перила рядом с Галкой.
— Пусто, — сказала только.
— Ага, — Галка положила голову на руки.
Волосы, отросшие у Даны, делали ее другой, совсем взрослой. Заострилось лицо, губы плотно сжимались, в голосе появилась хрипотца. Она устроилась менеджером в магазин бытовой техники, по ночам писала рефераты. Кажется, и у нее налаживалось.
— Я сейчас маму видела, — шепотом сказала Галка.
— Где? — Дана не удивилась, только выдохнула дым из легких.
— Да тут, под балконом. И пуховик такой же, и походка, только волосы короткие, бело-желтые. Думала крикнуть, но поняла, что испугаю человека просто так. Проводила взглядом и все. Теперь жалею.
— А вдруг бы мама ответила?
— Да. Вдруг это все-таки была она.
Из-за домов высоко в небо тянулся светлый жирный дым от заводских труб. Двор стоял пустым и мертвым, как квартира, как и сами Дана с Галкой, какими они были всего пару месяцев назад. Шелестели где-то шины, плюхали подмерзшей водой, и снова становилось тихо. Внизу Палыч, пыхтя и отфыркиваясь, таскал вещи на мусорку.
— А я папу не вижу, — вздохнула Дана и, оглянувшись на залитую рыжим светом комнату, достала из кармана две шоколадных конфеты, украдкой предложила Галке. Та отказалась. — Ни во сне не приходит, ни в прохожих не замечаю. Обиделся. Наверное.
— На тебя-то?
— На меня, Галь.
Такое отчаяние скользнуло у нее в голосе, что Галка не стала расспрашивать. Дана жевала конфету и давилась слезой.
— Я уверена была, что он из больницы вернется, так бы попрощалась, сказала что-нибудь.
— Не сказала бы. Я столько месяцев эти слова искала… Их нет. Не найти. До сих пор ищу, на кладбище отвезти, а они прячутся.
— Может быть, — Дана
