против которого эта пьеса, со мной бы не случилось то, что случилось.
Все деликатно молчали. Лера с улыбкой сказала:
— Я понимаю вас — расспрашивать о моем личном вы считаете неудобным. Но Василий Петрович в основном все уже знает. Я вышла замуж за итальянца, уехала с ним, а вот теперь готова молиться во всех московских церквах — и действующих и недействующих — по поводу избавления от цепей этой заграничной жизни, жизни среди чужих, среди бездушных, жадных, расчетливых.
— Но, может быть, вам просто попались плохие люди? Вы не за того вышли замуж? — Ия с любопытством рассматривала Леру.
— Может быть. — Лера развела руками.
— И там все это проявилось резче, отчетливей. — сказал Булатов. — Выросло в острый конфликт.
— Нет, это все очень спорно. — Ия качала головой. — Это ваш личный опыт, а не обобщенный. Я никуда не уезжала, ни в какую Италию, а тоже выходила замуж, и тоже неудачно. Ну и что? Мораль, значит, такова, что счастье не вдвоем, а в одиночестве? И вообще, это чушь — разговоры о счастье, чушь! Вот уж если о чем и говорить, что оно сугубо индивидуально, так это счастье. Один видит счастье в том, чтобы выиграть по лотерее автомобиль «Москвич», другой в том, чтобы найти кошелек с деньгами, третий — чтобы жениться, четвертый — чтобы развестись. Уж очень это противоположно. Вы человеку будете внушать, что счастье заключается в том, чтобы иметь двухкомнатную квартиру с совмещенным санузлом, а он будет завидовать имеющему трехкомнатную с несовмещенным. И будет несчастлив. А тот, в трехкомнатной, увидит у кого-нибудь пятикомнатную и тоже станет обмирать от зависти. И даже, если вы над ними повесите плакат с надписью «Счастье», снабженный тремя восклицательными знаками, они все будут чувствовать себя несчастными, и об обществе, в котором они живут, можно будет говорить, что оно никуда не годно, так как не сделало всех людей счастливыми. Ерунда! Критерии должны быть научными, материальными, зримыми.
— Ия, вы философ! — воскликнул Булатов.
— Нет, я в данном случае политэконом. На плакатах надо писать не «Счастье», а совсем другое. Во-первых: каждый получает такую-то зарплату. Во-вторых: каждый получает столько-то квадратных метров жилой площади. В-третьих: каждому гарантированный отпуск столько-то дней. Каждый… и так далее. А уж он, получая все это, пусть сам судит, есть у него счастье или нет.
Долго спорили и встали из-за стола поздно. Феликс пошел провожать своих неожиданных гостей. На улице получилось так, что Булатов взял под руку Ию, и они продолжали спор об объективных законах жизни. Феликс пошел с Лерой, расспрашивая ее об Италии. Она охотно paccказывала. На одном из углов пары потеряли друг друга из виду и не заметили этого.
— Мечтаю путешествовать, — сказал Феликс Лере. — Завидую вам, столько всего увидели.
— Не завидуйте, — ответила Лера. — Я так счастлива, что эт кончилось, что я снова дома, в Москве. Знаете, иной раз пишут: готов был целовать землю. Когда мы пересекли свою границу, когда я увидела наших пограничников, наши поля, луга, то вот как раз так — готова была выскочить из вагона, убежать в березы, в елки, упасть среди них на землю и целовать ее.
Они попрощались возле дома, в котором жила Лера.
— Вот он, мой родной дом, — показывала она рукой. — Вот моя парадная. Вон те окна, на третьем этаже, те, те… Это мои, наши окна. У меня своя комната, родители ничего в ней не трогали, не переставляли, сохранили, как было. Как ушла, так пришла. Одно изменилось. У меня теперь ребенок. Мальчик. Толька. Опыт жизни! Если будет желание, звоните, заходите. Всегда буду вам рада.
28
Савва Богородицкий расхаживал по мастерской Свешникова.
— Антонин, — заговорил он, останавливаясь грудь к груди перед художником, — ты получил письмо группы русских людей, подписанное видными деятелями русской культуры за рубежом?
— Белоэмигрантами?
— Ну уж так и «бело»! Эмигранты — да. Но почему «бело»?
— По белой линии бежали они, или сами, или их родители, из России-то, Савва Миронович, — сказала Липочка, — письмо это получила я. Я его распечатала, я и прочла. Антонин даже в руках такую пакость не держал.
— То есть как же пакость?! — Богородицкий всем корпусом повернулся к Липочке. — Это честное обращение к интеллигенции России.
— А с чем те заграничные честняги обращаются к нашей интеллигенции? — Липочка выжидающе прищурила свои синие глаза. — Скорбят люди, скорбят, Олимпиада, по поводу того, что много у нас отклонений от ленинской линии.
— От ленинской? — Липочка засмеялась. — Там, в их листовке, об этом и помину нет. Скорбят — верно. Но скорбят оттого, что Советской власти вот уже пятьдесят лет, а они в Россию так и не вернулись. Поместья их папочек все не возвращены владельцам, буржуазный строй не восстановлен. Жаль, я ту бумаженцию в мусоропровод отправила, я бы процитировала вам избранные местечки из этого «труда».
— Коллективного труда! — воскликнул Богородицкий. — Это объединенный голос.
— Коллективный! Объединенный! У них приписка там была. По смыслу такая…
— Не надо воспоминаний. — Богородицкий извлек из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, развернул. — Приписано так: «Эмиграция давно не имеет возможности созывать съезды или совещания, на которых могли бы вырабатываться подобные обращения, и оно было составлено одним лицом. Затем, по переписке, к нему присоединились другие подписавшие его лица, одобрившие основные положения обращения». Это вы хотели процитировать?
— Хотя бы. Это же стряпня, Савва Миронович, а не объединенный голос. И вообще они в своем «обращении» ноют о том, что у нас надо что-то менять, менять, менять… А нам с Антониной ничего менять не надо, нас вполне устраивает то, что есть. Чего к нам со всех сторон лезут?! Чего от нас хотят? — Да, да, — подтвердил все время молчавший Свешников — Пошли-ка они, эти американские русские или русские американцы…
— Не понимаю тебя, Свешников. — Богородицкий тяжело плюхнулся в кресло. — Ты русский человек?
— Я, Савва Миронович, советский человек.
— До чего увертлив. Тьфу! — Богородицкий сделал вид, будто он плюнул на пол. — Допустим, хорошо, советский. Хотя такой нации нет на свете. Но советский-то ты не по рождению, не по крови, а по обстоятельствам — родился в Советской стране, вот и советский. По паспорту с гербом «серпастым и молоткастым». И только. Нет, дорогой мой, национальная принадлежность выше государственных устройств. Была царская власть, а русские оставались русскими. Было Временное, как в учебниках пишут, буржуазное правительство. А русские оставались русскими. Пришла Советская власть. Но русские-то от этого какими-нибудь эсперантскими не стали. Не крути, Антонин, не крути. Поглядите, какой
