бы детей? Может ли он тогда вообще кого-либо спасти?» – эти вопросы прямо и косвенно постоянно задавались на всех уровнях европейского социума.
«Если бы я верил в Бога как во всемогущего творца исторической драмы, – спрашивал Р. Рубинштейн, – я должен был бы принять вывод… что это Господь повелел Гитлеру уничтожить шесть миллионов евреев. Я просто не в состоянии поверить в такого Бога»[810]. «Несомненно, после Освенцима мы остались одни, – говорил И. Кертес в «Стокгольмской речи». – Свои ценности мы должны создавать теперь сами, создавать ежедневным упорным, пускай и не видимым никому трудом, который в конце концов, может быть, приведет к результату, и ценности эти лягут в основу новой европейской культуры»[811]. Один из узников Маутхаузена вспоминал, как стоявший рядом с ним на морозе итальянский священник Андреа Гаджеро «пролепетал несколько слов. И я понял, какое мучение терзало его душу: «Но где же Бог, где Бог, скажи мне?»[812] Молчание Бога в ситуации, когда «камни вопиют», парализовало верующего, лишало его воли к действию. В романе польского писателя К. Брандыса «Самсон» женщина хочет помочь еврею Якубу Гольду, случайно не замеченному нацистами во время депортации варшавских евреев, и слышит от прохожего: «Сам Бог ему не помог, а чего же вы хотите»[813] – риторический вопрос, который в Концентрационном мире можно было задать любому верующему.
Проблема теодицеи, выраженная в вопросе о том, где был Бог, когда в Концентрационном мире гибли миллионы людей, стала главной проблемой европейского богословия второй половины прошлого столетия. Наиболее точные и характерные ответы на указанный вопрос уже в наше время сформулировали католический деятель П. Эллен и немецкий католический священник Манфред Дезелерс, руководитель «Центра диалога и молитвы» в Освенциме. П. Эллен пишет: «Почему Бог не вмешался, когда люди в лагерях смерти взывали к Нему о помощи? На этот вопрос о присутствии Бога нашли ответ святые, жившие и умиравшие в лагерях, как знаменитые (среди них отец Максимилиан Кольбе, мать Мария Скобцова, кармелитка Эдит Штейн) – так и безвестные. Говорить о присутствии Бога даже в лагерях уничтожения – не значит придавать внешний смысл злу, что внутренне противно всякому смыслу… Убийцы – опосредованные и непосредственные – тоже были людьми; Бог создал их по своему образу и подобию, они несли в себе Его как прообраз своей свободы. И они были призваны стать детьми Божьими. Однако о милосердии Божием к этим убийцам вопреки их нечеловеческим деяниям – нет, именно вследствие их – христианские теологи, порицая злодеяния, как мне кажется, напоминают слишком редко. Убийцы нуждаются в Божьем милосердии гораздо настоятельнее, чем их жертвы. Обратить эти слова к убийцам – не означает простить их деяния. Напротив! Ибо их дела ведут к краю бездны, назвать которую адом – уже не метафора»[814]. М. Дезелерс отвечает на вопрос о присутствии Бога в Освенциме иначе: «Где был Бог в Аушвице?» – «В достоинстве жертв». Через него Он обращался и к совести преступников… Бог был в Аушвице – во взгляде жертв на коменданта лагеря. Он стучался в сердце Гёсса, был ему немым укором. Но тот закрылся. Уничтожая узников, уничтожал в себе Бога. В этом отвержении и есть природа зла»[815].
В течение долгого времени М. Дезелерс пытался понять сущность и внутреннюю природу одного из основных создателей Концентрационного мира, коменданта Освенцима Р. Хёсса, в результате чего возникла масштабная биография последнего[816]. В ней Дезелерс размышляет о месте Бога в жизни, системе взглядов и ценностей коменданта. Автор признает, что Хёсс обладал от природы живой связью с Богом хотя бы потому, что он человек, но именно Бог устанавливает эту связь и поэтому принятие Богом человека не прекращается и тогда, когда тот восстает против Бога. Однако Хёсс не принимал эту связь и не чувствовал её, превратив в религию систему нацистской идеологии. Дезелерс признает Хёсса «добросовестным» человеком, но отделенным от голоса совести, то есть от Бога. Главной проблемой коменданта Освенцима Дезелерс считает «предательство голоса сердца», приведшее к моральной и нравственной глухоте и слепоте. Уже в тюрьме незадолго до казни Хёсс исповедался и признал свою душевную катастрофу, однако не высказал раскаяния и не просил о прощении, поэтому Дезелерс считает, что окончательного обращения Хёсса не совершилось и никто не знает, совершится ли оно уже после смерти. То есть найти Бога в логике поступков коменданта Освенцима опять же не удается – есть некие немногие признаки присутствия Бога, которые можно найти у всех, но в целом фигура Хёсса и масштаб совершенного им становятся очередным доказательством тезиса об Освенциме как месте особого отсутствия Бога.
С другой стороны, ответить на вопрос о присутствии Бога в Концентрационном мире и в его творцах невозможно, не поставив, в свою очередь, еще один ключевой вопрос: «А кто именно спрашивает об этом?» Из всего сказанного выше можно видеть, что человек в концентрационном лагере утрачивал базовые составляющие человека, погибал как нравственное существо, в результате чего на первый план выходили биология и животные инстинкты. В таком состоянии Бог переставал быть объектом трансценденции (животное не способно трансцендировать), субъектом для диалога, превращаясь в источник разочарования, в атрибут, который остался в прошлой жизни, так же как и многое другое: семья, быт, социальный статус и т. д. Таким образом, право на этот вопрос имели те немногие, кто в лагере сохранял человеческий образ и способность к рефлексии, но эти немногие не нуждались в этом праве либо потому, что сумели сохранить и укрепить веру, либо потому, что пережили разочарование в Боге. И в том и в другом случае вопрос «Где?» становился неуместен. Те же, кто задавался этим вопросом за пределами лагеря, то есть сторонние наблюдатели, не имевшие трагического опыта узника, были лишены морального права на постановку данного вопроса, так как любой ответ на него «извне» был бы ошибочным.
Но если вопрос о месте Бога в Концентрационном мире все-таки ставится, то ответы на него (в том числе и приведенные выше и в той или иной форме звучавшие неоднократно и до этого) выглядят упорной попыткой катафатически хоть где-то найти Бога в Концентрационном мире, а найдя, оправдать его, и эта попытка аксиоматически завершается успехом хотя бы потому, что Бог вездесущ. Но если храм, как образ Рая, есть место особого присутствия Бога, то концентрационный лагерь, как сублимация всего античеловеческого, есть место особого отсутствия Бога. И только это положение, ставящее под сомнение вездесущность Бога, может хоть как-то примирить религиозное сознание с произошедшим. Ведь если признать его вездесущность, то неизбежно возникает вопрос о
