в открывшемся проеме по стойке «смирно».
– Осмелюсь доложить, по приказу господина старшего десятника, который временно командует стражей вашего сиятельства!
Кивнув, Хольг тронул коня.
Значит, по приказу Трюкача… Очень хорошо! Конечно, Гумар говорил, что и яму, и куст следовало бы ликвидировать. И он, Хольг, соглашался с ним, но прямого распоряжения все-таки не отдавал…Выходит, Трюкач взял инициативу на себя. Превосходно! Просто превосходно! Именно такой человек и нужен для осуществления его плана: не только всем ему обязанный, послушный и исполнительный, но и инициативный, имеющий голову на плечах.
Надо сразу же после ванны и ужина вызвать Трюкача для очень важного разговора. И провести его со всей серьезностью, ни на секунду не расслабляясь! Битый жизнью, побывавший в разных передрягах бывший разбойник – это не Правитель, его так просто вокруг пальца не обведешь…
* * *
«Ваша милость!
Мы добрались до места, хвала богам, благополучно и без каких-либо сложностей. Малышка чувствует себя превосходно (насколько я вообще могу в этом разобраться) – кушает хорошо, срыгивает не так чтобы обильно, пеленки мочит и пачкает не редко и не часто, а ровно как требуется. Во всяком случае, так уверяет добрая старушка Эйрис, и Лана тоже согласна с ней, а уж она-то в этом разбирается.
Кстати, о Лане. Приказ вашей милости она выполняет исправно, вот только все еще стесняется меня и переживает, что негоже изображать супругов, коли не венчаны, а в одной постели спать и вовсе грешно. Мол, покойный муж с укором на нее смотрит с небес: не прошло и трех месяцев после похорон, а уж к другому мужику под одеяло забралась. Пришлось поклясться всеми святыми, что пальцем до нее не дотронусь без ее согласия, того пуще – буду класть между нами нож, чтобы муженьку-то на том свете было видно, что у нас все по-честному. Только тогда успокоилась и даже от ножа отказалась.
И в самом деле, ваша милость, не могу же я в другой комнате ночевать, или в той же, но где-то на полу или походной койке: вдруг до старушки дойдет, что муж с женой спят поврозь! У нее сразу возникнут подозрения, ведь она, несмотря на почтенные годы, умом отнюдь не ослабла, иному молодому одолжить может. Так что я всячески стараюсь из роли не выходить и почтительно именую ее „госпожа Эйрис“. Ей приятно, прямо расплывается в улыбке, и голос масленым становится – точь-в-точь как от вишневой наливки ее милости.
Да, признаюсь, перед отъездом она захотела попробовать наливки. Я-то думал, выпьет рюмочку-другую, а ей так понравилось, что добрую половину графинчика осушила. Не вырывать же было из рук! Не то чтобы опьянела, но разморило ее изрядно, захотелось излить душу, рассказала мне всю жизнь свою с детских лет. Всплакнула, вспоминая покойного господина, рыцаря Тобина, и его сыновей, погибших в Великую Смуту, а Вашу милость похвалила: мол, сразу поняла, что Вы хороший человек.
Душевная старушка! Не то что госпожа Мелона… Вот уж поистине, таких женщин убивать надо еще во младенчестве! Спасибо Вашей милости за точные инструкции: я сразу же по приезде запер ее в дальней комнате, что с зарешеченными окнами, и приставил к ней личную горничную, которой передал Ваш приказ относиться к ехидне со всем почтением, кормить как на убой, но за порог не выпускать. (Также передал Ваше обещание насчет добавочной платы за вредность.) А то и впрямь можно было смертный грех на душу взять: она меня по дороге так взбесила своим нытьем и жалобами, что рука уже тянулась к ножу. Что вынесла от нее бедная старушка Эйрис за долгие годы – подумать страшно! Теперь же она отдыхает и радуется… правда, крики этой самой Мелоны все-таки слышны, но мы уже привыкли и внимания почти не обращаем.
И дом, и сад Эйрис очень понравились, прямо в восторг пришла. А вот пруд ее озадачил: вздыхала, что слишком глубок. Дескать, как бы ребеночек, когда подрастет, невзначай туда не сунулся и не утоп, сохрани боги, поэтому надо или осушить, чтобы было курице по колено, или оградить забором… А потом зачем-то взялась выбирать место под огород, прикидывая, что будет высаживать в будущем году! Сколько я ей ни доказывал, что в кладовых любого припаса вволю, а если чего и не достанет, так из Вашей усадьбы привезут, – без толку. С тем же успехом можно было упрашивать Великий Океан, чтобы он круглый год оставался тихим и не штормил.
Не извольте беспокоиться, Ваша милость, я с малышки глаз не спускаю, и Лана тоже. А уж про Эйрис и говорить нечего: трясется над ней, как над сущей драгоценностью. Покуда мы живы, девочке ничего не грозит.
Низко кланяюсь и остаюсь покорным слугой Вашей милости.
Дамир, сын Вашего управителя».
Крупный широкоплечий человек, чуть заметно улыбнувшись, свернул пергамент в тугую трубку и спрятал в карман.
– Твоя любимая наливка пришлась по вкусу няньке моей крестницы, – сказал он жене. – Пожалуй, надо послать ей еще немного.
* * *
Мальчишка, принявший поводья, на этот раз не улыбался, а негромко, но вполне разборчиво пробурчал сквозь зубы несколько нелестных фраз. Видимо, он считал, что в такую собачью погоду добрые люди должны сидеть дома, а не разъезжать по постоялым дворам, выгоняя его под ливень.
У насквозь промокшего и продрогшего бывшего сотника не нашлось ни сил, ни желания проучить малолетнего щенка за дерзость. Придерживая шляпу – и чтобы не сдуло крепнувшим ветром, и чтобы защитить лицо сгибом руки от хлещущих ледяных струй, – он торопливо заковылял к входной двери. Сапоги, хлюпая, разъезжались на раскисшей глине.
Молодой стражник, стуча зубами, старался не отставать от начальства, злым шепотом поминая так некстати разразившуюся грозу.
* * *
Стражники графа Шруберта, промокшие ничуть не меньше, ерзая в мокрых седлах, тоже негромко, но разборчиво высказывали все, что думают о капризах погоды и об умственных способностях своего господина, которому вдруг взбрело в голову, несмотря на явно надвигавшуюся грозу, отправиться с загородным визитом к родственникам. Как будто этот визит никак нельзя было отложить до более подходящего момента!
Если бы ушей графа достигло даже самое мягкое определение, слетавшее с их губ, – не миновать бы стражникам суровой кары. Шруберт тем охотнее сорвал бы на них злость, что он был разозлен до крайности и прескверно чувствовал себя (больная печень расшалилась сразу же после злополучной встречи в «Ласточке» и никак не желала униматься).
Но граф, сидя в надежном укрытии со страдальческой миной на лице, разумеется, слышал только топот десятков копыт, стук
