ответил Березин.
Убедившись в тщетности своих усилий уничтожить машину, надежно прикрытую насыпью, враг неожиданно вновь перенес огонь, своей артиллерии в наш тыл и с яростью обрушился на шоссе. Но шоссе было пустынным, и можно было только недоумевать, наблюдая за этой новой выходкой вражеских артиллеристов. Все прояснилось, когда в расположении опорного пункта появился Ворона. Неугомонного ефрейтора трудно было узнать. Весь перепачканный землей, с побуревшей от крови штаниной, растерянный и тихий, он с трудом держался на ногах. В руках у него была немецкая офицерская фуражка.
— Накрыло нас, товарищ старший лейтенант… Мэнэ в ногу шыбануло, а Карамонкин — тикать. Я горланю: «Стий!» А вин стрикача… Туточки воны його и взялы у пэрэхрестье… Прямое попадание… Оцэ и всэ, що осталось… — И Ворона швырнул на землю немецкую фуражку с крикливой петушиной тульей.
ГОРЕЧЬ
Если судьба в общем-то справедливо воздала Карамонкину за его предательство, то все, что случилось два часа спустя почти на том же месте, никак не укладывалось в голове у Тужлова. Это было похоже на кошмар, жестокий сон, который хотелось поскорее забыть, навсегда вычеркнуть из памяти. Но Тужлов уже знал наперед: сколько бы он ни прожил на свете, это останется с ним навсегда, такое ни забыть, ни вычеркнуть из памяти невозможно…
Когда в два часа дня на вершине Стояновского кряжа показались передовые части 108-го кавполка, ничто не предвещало беды. Напротив, если после неудавшейся танковой атаки противник не давал ни минуты передышки, бросал на мост новые и новые силы, пытался форсировать реку, атаковал заставу с флангов, осыпал ее артиллерийским и минометным огнем, то теперь он как-то сник и присмирел. Впервые за долгие, неизмеримо долгие десять часов непрерывных тяжелых боев защитники «Береговой крепости» вздохнули с облегчением. Уже разносился по траншеям зычный украинский говорок Вороны, сопровождаемый дружным смешком, а это значило, что жизненный тонус заставы снова был на должном уровне.
— …Шо, пиджав хвоста цэй Антонеску! Баче, сука, молоко, да рыло коротко!.. Полиз у вовкы, а хвист собачий!..
— Ворона, я знаю, чего ты стараешься, — говорил Петрунин, рискуя привлечь к себе внимание ефрейтора, к которому вернулось красноречие, — беляка ты все-таки проворонил, это факт, во-вторых, крепко подпортили тебе образ…
— Якый такый образ?
— Обыкновенный, птичий.
— Ты, Петруша, говори, да не заговаривайся.
Старшина потчевал пограничников студеной водой из расчищенного колодца и ароматным крестьянским хлебом, который только что вместе с патронами доставили на заставу стояновские ребята из ополчения — Таукчи и Монастырлы.
По опорному пункту из рук в руки ходил боевой листок, выпущенный Дутовым. Там было написано:
«Товарищ! Враг рассчитывал уничтожить нашу «Береговую крепость» за тридцать минут. Мы держимся уже десять часов! Бьем и будем бить фашистов! Смерть захватчикам! Вечная память погибшим героям — Кайгородову, Рымарю, Корнееву, Мальцеву, Вихреву, Зорину, Чернову, Романенко, Тугореву, Тихому».
Между тем один из эскадронов кавполка спустился с кряжа и в конном строю приближался к заставе. В арьергарде на конной тяге двигались две противотанковые пушки. «Теперь воевать можно», — думал Тужлов, с гордостью и волнением наблюдая из траншеи за четким строем кавалеристов. Молодцевато шли конники, красиво, будто и не было у них за плечами трудного, многочасового марша сюда, к границе.
Первый взвод уже достиг дамбы и вышел из-под защиты насыпи, но, вопреки ожиданию старшего лейтенанта, эскадрон не спешился, а продолжал движение в прежнем порядке. Тужлов быстро обернулся: вражеский берег молчал, и в этом молчании чувствовалась скрытая угроза.
…Минут через пять, когда огонь вражеской артиллерии ослабел и можно было приблизиться к тому месту, где еще недавно в красивом строю двигался наш эскадрон, Тужлов и Константинов увидели страшную картину. На перепаханной, обожженной взрывами земле в жутком, невообразимом хаосе смешались люди, кони, техника. Стоны раненых, всхрипы и ржание недобитых лошадей, немой вскрик отчаяния. Молодые сильные ребята — смерть повергла их внезапно, не спугнув с лиц умиротворенности и спокойствия.
«Нет, нет и нет! Это невозможно! — не мог прийти в себя Тужлов. — Этого не может быть!» Константинов что-то говорил ему, но он ничего не слышал, не в силах оторвать взгляд от жуткого зрелища. Он словно окаменел. Война входила в него целиком, заполняя ненавистью каждый капилляр его тела, каждую клетку мозга…
Дробный густой перестук станковых пулеметов вывел его из оцепенения. Это враг бросился в свою очередную атаку на мост…
Кровавая заря растекалась по небу.
Угасал первый день войны, уходил в историю, унося с собой несбыточные иллюзии и оставляя людям взамен лишь горькую, суровую правду.
Тужлов и Константинов обходили опорный пункт. Собственно, опорного пункта как такового больше не существовало. Ходы сообщения были разбиты, траншеи обрушены, все три дзота повреждены. Особенно пострадал дзот «Северный». Близким попаданием разворотило амбразуру и перекрытие. На вывороченном из земли бревне белели в сумерках одиннадцать зарубок. Одиннадцать атак за один-единственный день! И все они разбились об этот дзот, как волны в бессильной злобе разбиваются об утес, гордо вознесшийся над морем.
Шесть зарубок из одиннадцати сделал Чернов. Он погиб во время шестой атаки. В восьмой погиб Курбатов. В десятой — Овсянников. Последнюю зарубку сделал Лопухов… Шальная пуля настигла его в тот момент, когда он уже вынес из боя раненого Уткина.
Убитых хоронили в насыпи. Это было единственное сухое место в округе. Могилы отрыли на северном скате, более защищенном от вражеской артиллерия. Вместе с пограничниками положили и красноармейцев из разбитого эскадрона. Похоронили погибших без речей, без салюта и быстро разошлись по своим местам: противник затевал на мосту какую-то возню. Позже выяснилось — он вытаскивал на свой берег подбитые танки.
Пограничники тоже выслали свою разведку. В район моста и на фланги. Под мостом произошла короткая стычка. Разведчикам удалось установить: противник пытается разминировать нашу часть моста…
Всю ночь между заставой и Стояновкой курсировали парни из местного ополчения — выносили раненых, доставляли боеприпасы и продовольствие.
Всю ночь беспрерывно, не давая измученным в боях людям сомкнуть глаз, вещали вражеские громкоговорители. Не добившись ничего силой оружия, враг пытался сломить пограничников психологически:
— …Русский солдат, сдавайся! Скоро всем капут! Уничтожим всех большевиков, комиссаров и евреев! Тот, кто добровольно сложит оружие, будет жить хорошо!..
— Шоб ты подавывся, проклятый, отого своею галушкой, — бурчал Ворона в своем окопе.
ФЛАГ ЗАСТАВЫ
Хомов утратил представление о времени.
Судя по всему, теперь было утро. Едва уловимые его признаки просочились в темный глухой каземат и напомнили Аркадию, где он и что с ним.
С той минуты, когда он вторично потерял сознание и потом вновь обрел способность
