на, матушка, этот перстень, когда этот перстень розолиется, тогда меня живого не буде». — «Ну, тут возьми коня моего в конюшни самолучшого, поезжай». И отправился в дорогу. Идёт по дороги, ажно мужик лиса рвёт (с корнямы). «Бог помоць, — скае, — добрый целовек, ах какой ты силён да порён, можешь лес рвать». — «Ах ты, добрый человек, есть в Русии добрый человек, Иван Ветровиць, вот порён да силён». Ну, опеть скае: «Возьми меня, куды ты пошол». И пошли опеть в лес двоима по дороги. Шли, шли, мужик горы ровняат. «Бог помоць, добрый целовек! Как ты мошь силён да порён быть?» — «Ах скае, как я силён да порён — есть в Русии Иван Ветровиць, посильнеэ мина». Пошли ёны троэ опеть. Пришли ёны в чисто поле, в цистом поли избушка стоит маленькая, стали ёны в эфтой избушки жить, одного заставили хлеба пекци, который леса рвал. Ёны хлеб испёк, налетела змия трёхглавая, у его стряпну съела, его за волосы шатала, шатала и под лавку бросила. И ён опеть выстал, пецьку затопил, опеть состряпал, тожно и пошол, мегки понёс туды к нима. Пришол туды. «Што ж ты долго, — скае, — стряпашь там?» — «Я до того угорил там, што не мог с миста пойти». Ну оставили того, который горы ровнял. Тот только состряпал, только потерпеть, семиглавая змия налетела, шатала, шатала и под лавку бросила. Опеть выстал, состряпал и понёс туды мехки. «Как ты долго справ-леэшься там». — «Да угорил, скае, голова болила, так не мог прийти». Ну, топерь Иван Ветровиць сам останетця хлебы пекци. Налетела змия двацяти глав ему, его хоця поймать. «Нет, — скае, — не имай меня». Взял етару, заиграл, ёна росплесалась. «Ну, што, — ска, — я тебя науцю по-руски плесать». Взял просверлил, сделал дыру в стенки. «Клади это ноги в эфту дыру», — скае. Забил клинья ему в ноги, штобы не сплеснул больше, штобы не ворохнулась, штобы морщин не было на ногах. Ён как дёрнул, эта змия как дёрнула, так ноги в стены оставила. Пришол в лес туды, принёс хлиб роботникам. Тут скае: «Што вы, скае, этакой камень вороцяэте, не можете поднять». И ён лягнул, камень через цисто поле перелетел. Ёны видят, што не товарыш тут, роспростились; ёны в свою дорогу пошли, ён в свою. И ён шол, шол, пал в яму; его там вьюноши (змиины) одна не заклевали. Вдруг мати налетила, одна его не съила. Вьюноши зарыцяли, што «Маменька не трожь, он нас спас, под шапку собрал, согрил, нет — так бы замёрзли». Ёна у его спросила: «Ну што топерь тебе, Иван Ветровиць, надо?» — «Топерь мни ничего, — скае, — не надо, только, — скае, — в Россею вынеси меня». Взял ён, двенацять боцёк мяса наклал, наверёхнул, ёна двенацять глав откроет, так он туды мясо и бросит в рот. Ён всё выдавал ей, больше у его дать нечего. Взял вырезал у себя пальцы с рук и с ног и всё выдавал ей туды. Спустил ю на Руси, он и пойти не може. «Ну, што же, — скае, — ты это сделал?» — «Это я тиби в рут выдавал пальци вси». Ёна за водой сходила, пальци его собрала вси в одно место, спрыснула водой, сошлось всё по старому. Ну, ён встал, пошол, роспростились. Ну, ён пришол к эхтому дедушкину дому, взял курик (чем дрова рубят, чекуша), пришол к дедушку кощайному, ударил как куриком в спину. Он скае: «Как руський комар кусил». Другой раз ударил. «Как руська муха кусила». Третей раз ударил, как руський комар кусил. «Ах, Иван Ветровиць тут!» Назад зглянул, взял его на куски на мелкий вырезал и бросил на улицю. Матери перстень роспаился. Ёна взяла самолучшого коня в конюшни, села на коня и глаза платком завязала, йихала, йихала, конь стал, не идёт больше. Ёна встала, вышла с верьху глядит, сын розрубленный ей тут лежит. Птички налетают, его то клюют тут; ёна взяла фурашку, птицьку словила; а матка налётыват, птицьку просит, и ёна ей скажет: «Принеси живой воды да мёртвой, я твого сына тожно выпущу». Ёна взяла, принесла живой воды и мёртвой, собрала ёна вси кусоцьки в одно место, спрыснула мертвой водой ёна, и вси кусоцьки срослись в одно место, живой водой спрыснула, ёна на ноги стал. «Ах, я долго спал», — скае. «Не я бы, так ты вик спал» — скаже мать, и роспростились ёны. «Ну, теперь, — скае, — приеду домой, так буду, а нет, так поминай меня», — скае. Пришол, в избы сидит дивиця, доци безсмертного Кощя, пялушка точона, иголка золочена. Нанёс саблю над голову. «Скажи, гди твого отця смерть! Не скажешь, то в смерть предам, а скажешь, так замуж возьму. Ну ёна сказала: «Отця мого в щельги и в сундуку там; в сундуку е утиця, в утици яйця — и там смерть ему». И ён отправился в дорогу смерти искать. Шол, шол, попадай ему собака стрит. Собака его тут стритила и хотела съись, и ён бросил ей рыбу, штобы не съела, пропустила его. Идёт, так лес по дороги хлопает, его не пускаэт. Ён толковый пояс привезал к берёзы. Его берёза пропустила. Пришол к берегу, так што кит-рыбина во весь берёг лежит. Взял столнул ей в воду. Взял да перешол церез море; пришол в щельгу, в щельги камень; камень розламал, в камени сундук, в сундуку утиця; утицю взял, утиця скоцила да в воду. Вдруг собака бежит, ему утицю тащит стрит. Утицю взял в руки, роспорол, только взять в руки яйцы были — в воду упали. Ён заплакал. Тут идёт глядит, ажно кит-рыбина идёт, яйця в зубах тащит. Ён обрадовался, яйця в руки взял; сломал, прижал эти яйця, и у его, безсмертного Кощея душа вон. Пришол туды, к доцёри, ажно ён уж помёр, похоронили. Ну ён доцерь замуж взял, ну и отправились ёны в свою сторону. Иван Ветровиць приехал в свою сторону, глядит дедко. «Эка беда! Внук пришол домой». — «На, дедушка, тиби тулуп, зимой холодно, а летом жарко». Ну и поздоровкался ён с дедушком, поздоровкался, прижал, што у дедки и душа вон. Больше нит.
108
Мороз[60]
Жил досюль старик да старуха, у их доци была, старуха померла, старик женился на другой. Взял ён Егибихину доцёрь замуж;
